Мой друг Трумпельдор - [62]
Однажды мы с отцом пошли посмотреть коллекцию. Такого количества марок я не видел никогда. Да и стольких великих людей. Они гордо взирали из крохотного пространства, ограниченного зубчиками.
Один человек меня сразу заинтересовал. Хотя он и носил военную форму, но вид имел вполне мирный. Лицо не решительное, а задумчивое. К тому же на носу красовались нелепые круглые очки. Ученый или писатель такие наденет, а государственный муж никогда.
Черчилля и Рузвельта хозяин дома назвал «премьер-министром» и «президентом», а про этого, в очках, не сказал ничего. Видно, тут существовали особые отношения и статус не имел значения.
Коллекционер погладил марку, вроде как потрепал изображенного по плечу, а затем произнес:
— Это мой дядя.
Некоторые годы можно назвать проклятыми, а эти были противные. Говорить позволялось не все. Даже дома следовало помнить об осторожности. Иногда и хочется пооткровенничать, но одергиваешь себя. В крайнем случае отвечаешь взглядом или улыбкой.
Говорить о Палестине не стоило, но все же коллекционер намекнул. Так я узнал о государстве, сочиненном его дядей. Впрочем, вряд ли эта страна существовала только в воображении. Если была почта, то, вероятно, были армия и флот.
Теперь наш рассказ повернет еще раз. Что поделаешь? В отличие от Петербурга, в Иерусалиме линии извилистые. Даже если знаешь, куда идешь, то обязательно поплутаешь.
Гипотеза венского психиатра подтверждалась вновь. Я находился в Вечном городе, а еще на улице Трумпельдора. Смотрел по сторонам и думал: если ее назвали так, то что-то тут должно о нем говорить.
Начиналась улица сквером, а заканчивалась церковью. Между ними находились самые разные постройки. Я прикидывал: а если это не магазин, а первая остановка на его пути? Ростов. Кафе — Порт-Артур и Хамадера... Так его судьба вмещала самые разные обстоятельства — и просматривалась далеко наперед.
Эти дома появились в те времена, когда тут прогуливался Иосиф. Да и белье на балконах сушится сто лет. Удивительно! Народ здесь скромный и богобоязненный, а об их трусах и кальсонах мы знаем почти все.
Когда улицу назвали улицей Однорукого, еще ничего не нужно было объяснять. В те годы лишь один Однорукий писался с большой буквы. Потом выросло новое поколение. Сами знаете, что за контингент. По любому поводу таращат глаза и разводят руками.
Сколько раз так бывало — при жизни сверкал, а после смерти ушел в тень. Настало время уточнять — это тот, о ком мы подумали? Потом вопросов не задавали. Так и с тем нищим, что сидит на мостовой и читает Тору. Сперва его замечали, а затем он вписался в пейзаж.
Недавно улице вернули настоящую фамилию. Вряд ли это что-то прибавило. Уж про Порт-Артур и Петербург точно никто не догадывается. Да и о Палестине знают мало. Хорошо, если слышали сказанную напоследок фразу.
Опять вспомним о том, что в этом городе непременно куда-нибудь завернешь. Вот опять поворот. Вдруг замечаю, что все вокруг тычут пальцами. Сперва ничего не понимаю, а потом заинтересовался. Этак снисходительно: что — мешок? Чем он отличается от тех пакетов, с которыми мы ходим в магазины?
Видно, это делалось для таких, как я. Чтобы мы потом кляли себя за легкомыслие. Удивлялись: да как же так! Невозможно было представить, что тут прячется взрыв!
Зато прохожие все поняли сразу. Остановились, как в игре «Замри». Тот, кто шел, застыл с неоконченной фразой на устах. Кто сидел расслабившись, нервно глядел вдаль.
Вскоре появился фургон. Из его чрева вывалилось нечто приземистое. Своими повадками оно напоминало большого ящера.
Дальше раздался хлопок. Значит, теперь бояться нечего. Кто-то выругался, другой сказал «эйн давар», третий махнул рукой. Так, незаметно для себя помянув Иосифа, улица пришла в движение.
В Иерусалиме невольно размышляешь о смерти. Наткнешься на что-то такое — и уже думаешь. К тому же городу столько лет! Еще прибавьте то, что я шел на кладбище. Пришло время поклониться истинному другу и настоящему воину. Сказать ему и себе, что я тут не просто так. Вот сверю цитаты — и его мемуары можно будет отдавать в печать.
Чаще всего кладбища располагаются на окраине, а это находится в центре. Где как не здесь задавать главный вопрос? Спрашивать о том, что такое богатство на фоне вечности? Ответ очевиден там, где надгробия одинаковы, а цветов просто не может быть.
У Петербурга, где жил Иосиф и где живу я, нрав другой. Его прямые улицы подчиняют и заставляют держать спину. Иерусалим, напротив, раскрепощает. Буквально все здесь имеет возможность высказаться. Если фургон захотел встать посреди дороги, то он себе в этом не отказывает. И у белья на веревке есть свои права. Висит, развевается. Показывает, что ничуть не уступает флагу.
Даже в синагоге нет чинности. Здесь молятся, разговаривают, глазеют. Читают не только Тору, но и газету. Цитируют священные тексты — и вспоминают байки. Все это связывает общий ритм. Не простой, барабанный, а сложный, симфонический. Особенно это очевидно, если смотришь с хоров. Вроде бы каждый сам по себе, а на самом деле вместе.
Отдельно надо сказать о небе. Тут оно не отмерено, а дано все целиком. Это вам не питерские дворы, где синева выдается порциями. Поднимаешь голову — и видишь квадрат. Примерно такой, как в окошке тюрьмы.
Александр Семенович Ласкин родился в 1955 году. Историк, прозаик, доктор культурологии, профессор Санкт-Петербургского университета культуры и искусств. Член СП. Автор девяти книг, в том числе: “Ангел, летящий на велосипеде” (СПб., 2002), “Долгое путешествие с Дягилевыми” (Екатеринбург, 2003), “Гоголь-моголь” (М., 2006), “Время, назад!” (М., 2008). Печатался в журналах “Звезда”, “Нева”, “Ballet Review”, “Петербургский театральный журнал”, “Балтийские сезоны” и др. Автор сценария документального фильма “Новый год в конце века” (“Ленфильм”, 2000)
Петербургский писатель и ученый Александр Ласкин предлагает свой взгляд на Петербург-Ленинград двадцатого столетия – история (в том числе, и история культуры) прошлого века открывается ему через судьбу казалась бы рядовой петербурженки Зои Борисовны Томашевской (1922–2010). Ее биография буквально переполнена удивительными событиями. Это была необычайно насыщенная жизнь – впрочем, какой еще может быть жизнь рядом с Ахматовой, Зощенко и Бродским?
Около пятидесяти лет петербургский прозаик, драматург, сценарист Семен Ласкин (1930–2005) вел дневник. Двадцать четыре тетради вместили в себя огромное количество лиц и событий. Есть здесь «сквозные» герои, проходящие почти через все записи, – В. Аксенов, Г. Гор, И. Авербах, Д. Гранин, а есть встречи, не имевшие продолжения, но запомнившиеся навсегда, – с А. Ахматовой, И. Эренбургом, В. Кавериным. Всю жизнь Ласкин увлекался живописью, и рассказы о дружбе с петербургскими художниками А. Самохваловым, П. Кондратьевым, Р. Фрумаком, И. Зисманом образуют здесь отдельный сюжет.
Владимир Войнович начал свою литературную деятельность как поэт. В содружестве с разными композиторами он написал много песен. Среди них — широко известные «Комсомольцы двадцатого года» и «Я верю, друзья…», ставшая гимном советских космонавтов. В 1961 году писатель опубликовал первую повесть — «Мы здесь живем». Затем вышли повести «Хочу быть честным» и «Два товарища». Пьесы, написанные по этим повестям, поставлены многими театрами страны. «Степень доверия» — первая историческая повесть Войновича.
«Преследовать безостановочно одну и ту же цель – в этом тайна успеха. А что такое успех? Мне кажется, он не в аплодисментах толпы, а скорее в том удовлетворении, которое получаешь от приближения к совершенству. Когда-то я думала, что успех – это счастье. Я ошибалась. Счастье – мотылек, который чарует на миг и улетает». Невероятная история величайшей балерины Анны Павловой в новом романе от автора бестселлеров «Княгиня Ольга» и «Последняя любовь Екатерины Великой»! С тех самых пор, как маленькая Анна затаив дыхание впервые смотрела «Спящую красавицу», увлечение театром стало для будущей величайшей балерины смыслом жизни, началом восхождения на вершину мировой славы.
Главные герои романа – К. Маркс и Ф. Энгельс – появляются перед читателем в напряженные дни революции 1848 – 1849 годов. Мы видим великих революционеров на всем протяжении их жизни: за письменным столом и на баррикадах, в редакционных кабинетах, в беседах с друзьями и в идейных спорах с противниками, в заботах о текущем дне и в размышлениях о будущем человечества – и всегда они остаются людьми большой души, глубокого ума, ярких, своеобразных характеров, людьми мысли, принципа, чести.Публикации автора о Марксе и Энгельсе: – отдельные рассказы в периодической печати (с 1959); – «Ничего, кроме всей жизни» (1971, 1975); – «Его назовут генералом» (1978); – «Эоловы арфы» (1982, 1983, 1986); – «Я все еще влюблен» (1987).
«Редко где найдется столько мрачных, резких и странных влияний на душу человека, как в Петербурге… Здесь и на улицах как в комнатах без форточек». Ф. М. Достоевский «Преступление и наказание» «… Петербург, не знаю почему, для меня всегда казался какою-то тайною. Еще с детства, почти затерянный, заброшенный в Петербург, я как-то все боялся его». Ф. М. Достоевский «Петербургские сновидения»Строительство Северной столицы началось на местах многочисленных языческих капищ и колдовских шведских местах. Именно это и послужило причиной того, что город стали считать проклятым. Плохой славой пользуется и Михайловский замок, где заговорщики убили Павла I.
Когда-то своим актерским талантом и красотой Вивьен покорила Голливуд. В лице очаровательного Джио Моретти она обрела любовь, после чего пара переехала в старинное родовое поместье. Сказка, о которой мечтает каждая женщина, стала явью. Но те дни канули в прошлое, блеск славы потускнел, а пламя любви угасло… Страшное событие, произошедшее в замке, разрушило счастье Вивьен. Теперь она живет в одиночестве в старинном особняке Барбароссы, храня его секреты. Но в жизни героини появляется молодая горничная Люси.
Генезис «интеллигентской» русофобии Б. Садовской попытался раскрыть в обращенной к эпохе императора Николая I повести «Кровавая звезда», масштабной по содержанию и поставленным вопросам. Повесть эту можно воспринимать в качестве своеобразного пролога к «Шестому часу»; впрочем, она, может быть, и написана как раз с этой целью. Кровавая звезда здесь — «темно-красный пятиугольник» (который после 1917 года большевики сделают своей государственной эмблемой), символ масонских кругов, по сути своей — такова концепция автора — антирусских, антиправославных, антимонархических. В «Кровавой звезде» рассказывается, как идеологам русофобии (иностранцам! — такой акцент важен для автора) удалось вовлечь в свои сети цесаревича Александра, будущего императора-освободителя Александра II.