Мой друг Андрей Кожевников - [3]

Помню, что первая наша продолжительная беседа была посвящена происшествию с его роскошным одеянием.

– Собираетесь и дальше щеголять в дохе и драгоценной шапке? – поинтересовался я.

– Что вы, что вы! – воскликнул он. – И в мыслях не держу такого безумства. Сегодня ночью меня обокрали. И возвратили только с испугу – ваш начальник Лесин кипел и колотил ногами, так мне рассказывали. В другой раз постараются, чтобы не было кому возвращать. Прирежут в темноте – ножом в сердце или по-ихнему пером в орла. Не сомневаюсь ни минуты.

– Что же вы собираетесь предпринять, Андрей Виссарионович?

– Как что? Все загнать! Свободные деньги в лагере нужней, чем дорогие шапки и доха. Сегодня же вечером начну переговоры с комендантом и нарядчиком, чтобы подобрали хорошего покупателя. Немало в вашем Норильске вольных, которые не пожалеют денег за мое обмундирование.

– А вы не боитесь, что пока заключенные комендант и нарядчик будут искать щедрого покупателя, их кореша осуществят указанный вами вариант с пером в орла?

– Вот уж чего решительно не опасаюсь. Зачем им понапрасну рисковать новым сроком? Ведь я согласился продать свою одежду, зачем же ее отнимать с убийством? Они разумные люди, хотя и бандиты. Я все рассчитал, будут действовать по моей росписи. При честной продаже они, как посредники, заломят максимальную цену и им самим отвалится солидный куш. А вещи убитого загнать можно только за мизер, да еще надо найти в покупатели смельчака, моя одежда ведь сразу бросится в глаза, в ней не покрасоваться. Нет, нет, немыслимо сделать торговую операцию на крови. Сварганят дело по справедливости и с хорошим покупателем, щедрым и щеголем. Больше того. Пока его не разыщут, я буду пребывать в полнейшей безопасности, даже свою охрану мне обеспечат, чтобы какой-нибудь шакал не стибрил. Другое дело, когда получу мою долю коммерческой сделки. Тут придется самому позаботиться о личной безопасности в смысле охраны выторгованных денег.

Меня, признаюсь, впечатлило, с какой спокойной рассудительностью Кожевников анализирует варианты своей возможной гибели от ножа бандита и выгод, если того же бандита он превратит в торгового агента и личного охранника. Все это решительно не вязалось с моим отношением к лагерным героям – придуркам и лбам, сукам и чеснокам, в общем, ко всем, кто числил себя в «кодле своих в доску». И я выразил свое отношение к проблемам Кожевниковой одежды по-своему:

– У вас, конечно, есть еще одна могучая защита от бандитов – поддержка Зверева, перед которым трепещет даже лагерное начальство. Вы всегда можете обратиться к нему за помощью.

– А вот это – нет, – возразил Кожевников и улыбнулся, словно говорил о чем-то радостном. У него была своеобразная улыбка, умная и добрая, но очень редко соответствующая содержанию идущего разговора. – Что Зверев оказывает мне благоволение, стало известно в лагере всем, и это на моем будущем отразится благоприятно. Но звонить ему о новой услуге я не буду. Зверев не из тех, кого можно непрерывно упрашивать о благодеяниях.

– Он, конечно, суров и жесток, но вы же его старый товарищ...

– Повторяю – нет! Прежде всего, он перешел со мной на «вы» и подчеркнул, что так будет впредь. И во-вторых, он сказал мне: «Я сделал все, что мог, теперь в лагере будут страшиться обижать вас. Надеюсь, вам не придется обращаться еще раз за содействием!» Это не намек, а ясное указание на обстановку. Я понял его точно, как он хотел. И никогда больше не буду ему звонить. – Кожевников помолчал и добавил: – Было еще одно важное обстоятельство в наших отношениях, но о нем как-нибудь в другой раз.

2

Все совершилось, как Кожевников спланировал. Никто его не обижал, блатные даже обходили, памятуя о властительном покровителе. И одежду он продал – естественно, без большого прибытка, львиная доля досталась посредникам. И деловые функции разыскал себе в цехе – Тимофей Кольцов в электролизе разбирался, но как производственник, а Кожевников быстро проник в физико-химию процесса.

Свободное от дела время он проводил в моей комнате, не мешая мне производить измерения, – непрерывно кипятил воду и заваривал крепчайший «получифирный» чай. До знакомства с ним я и не подозревал, что можно так много поглощать жидкости и так – почти до приторности – сдабривать ее сахаром.

Однажды я напомнил ему, что какие-то тайные обстоятельства вмешивались в его отношения со Зверевым, – мне хотелось бы узнать, что они собой представляли.

– Ах, это! – сказал он. – Знаете, будет очень длинный рассказ.

– Я примирюсь с любой длиной, – ответил я. – До освобождения еще много лет, надо заполнить это время интересными разговорами.

Рассказ его получился не только интересным, но и клочковатым. Кожевников растекался мыслию по древу, прерывал повествование, когда вызывали в цех, вновь приходил и, не торопясь, вновь живописал историю последних лет жизни. Я постараюсь передать его рассказ своими словами.

Сразу по окончании института Кожевникова послали налаживать цветную металлургию в Монголии. О минералогических и рудных богатствах этой страны имели тогда преувеличенные представления. После продолжительного скитания по Северной Монголии – роскошная одежда привезена из тех поездок – он осел в южном Забайкалье директором Джидинского вольфрамового комбината. Комбинат, не такой уж большой, но немаловажный, помог ликвидировать в стране голод на нужный металл. В предвоенном году подошло время уходить в отпуск. Он прилетел в Ленинград на родную квартиру, познакомился с интересной женщиной, накупил ей подарков, сделал предложение, получил согласие – и с головой погрузился в предсвадебные хлопоты. И тут его срочно вызывают в Москву к одному из заместителей Берия. Заместитель информирует, что на севере страны возводится огромный медно-никелевый комбинат. Заключенных туда навезено – тьма, а настоящих специалистов по цветным металлам – нехватка. И вежливо интересуется: