Мой друг Адольф, мой враг Гитлер - [118]

Он был полностью в руках военных нацистов, которые терроризировали любого, у кого, по их подозрениям, было другое мировоззрение. Охрана не вмешивалась во все эти распри, и лишь благодаря чистой удаче мне удалось передать на свободу записку Кеннету Брауну, который смог попросить группу либеральных депутатов задать нужные вопросы в Палате общин. Меня перевели обратно в Лингфилд, а мои условия содержания улучшились. Единственное, что поддерживало во мне жизнь под трибунами, было благословенное присутствие пианино, на котором мне разрешили играть, и мы даже создали камерный квартет с тремя другими пленниками. Это не повысило моей популярности. Война для Германии складывалась хорошо, и лишь немногие интернированные готовы были рискнуть, общаясь с человеком, который так открыто разорвал отношения с Гитлером. После битвы при Дюнкерке для нас настали новые времена. Нас в спешке эвакуировали в Ливерпуль, где несколько тысяч человек из разных лагерей запихнули на борт двух кораблей для транспортировки в Канаду. Я оказался на борту «Герцогини Йоркской». Другой корабль назывался «Звезда Арандора»[61].

По прибытии нас устроили очень плохо, лагерь с бараками у Ред-Рока, рядом с озером Онтарио. Пара печей практически не защищала от резкого зимнего холода, даже несмотря на то, что мы день и ночь следили, чтобы они не гасли. Кофе, выплеснутый из чашки, замерзал там, где пролился. Довольно многие там умерли. К октябрю 1941 года стало очевидным, что вторую зиму мы там не переживем, и нас перевели в казематы Форта Генри рядом с Кингстоном. Подвалы было легче отапливать, но там было темно и влажно, а единственным местом для прогулок 800 интернированных стал внутренний двор, 35 шагов в длину и 17 в ширину. Санитарных удобств не было, и каждое утро приходилось вывозить параши. Охрана так боялась эпидемии, что все место обильно посыпали хлоритом. Я называю это нашим самым хлорным годом, но тогда это было не смешно. У нас воспалялись глаза, зубы и ногти начинали шататься, а подошвы ботинок отрывались от верха. Условия были настолько плохими, насколько они вообще могут быть.

Именно в этих обстоятельствах наступила кульминация моих страхов последних двадцати лет. Германия и Америка находились в состоянии войны. Хаусхофер торжествовал. Я не сомневаюсь, что Гитлер со своей командой пили за присоединение «азиатских пруссаков» к их войне вместе с атакой на Перл-Харбор. Теперь я был уверен, что Германия проиграет. Если я хотел, чтобы от моей родины осталось хоть что-то, я должен был попытаться употребить свои знания на пользу союзникам, прежде чем они сокрушат как плохое, так и хорошее – за компанию. Однажды Кейхоу, журналист из Hurst Press, получил разрешение посетить Форт Генри. Мне удалось перекинуться с ним парой слов в углу. «Я хорошо знаю вашего босса, – сказал я. – Не окажете ли вы мне маленькую услугу?» К счастью, он знал мое имя. Я передал ему письмо, которое он спрятал в кармане. Я писал госсекретарю Америки Корделлу Халлу. Несколько дней спустя оно оказалось на рабочем столе моего друга по Гарвардскому клубу Франклина Делано Рузвельта. В письме я предлагал свои услуги в качестве политического и психологического советника в войне против Германии.

Ответ последовал незамедлительно. Большой черный лимузин подъехал к воротам Форта Генри. С полномочиями, полученными через американского посла в Канаде, Пирпонта Моффата, от премьер-министра мистера Маккензи Кинга люди в машине хотели увидеть заключенного номер 3026. Моими посетителями были Джон Франклин Картер, советник президента, которого я знал в Германии, и его жена. «Президент принимает ваше предложение, – сказал он мне. – Но сначала расскажите, как тут у вас дела». Хотя я опустил большинство деталей, боюсь, я довел бедную миссис Картер до слез. Я сказал им, что невозможно работать в моем теперешнем месте заключения, с чем Картер полностью согласился, хотя и предупредил, что нужно будет решить довольно много проблем, прежде чем удастся все организовать.

Прошло несколько месяцев, прежде чем что-то произошло, но в один прекрасный день приехал американский агент и забрал меня с собой. Это было 30 июня 1942 года, в годовщину ремовского путча. «Вынужден вас разочаровать, доктор Ханфштангль, – сказал агент. – Мы не можем дать вам полную свободу. Мы, так сказать, позаимствовали вас у британцев, и они настояли, что вы должны оставаться под стражей». Я был так рад убраться из Форта Генри, что не протестовал. «Я понимаю, – ответил я, – я первая часть обратного ленд-лиза». Мы поехали на виллу Картера в Вашингтоне, где теплое и дружеское приветствие хозяина заставило забыть о страданиях последних трех лет. «Прежде чем обедать, доктор Ханфштангль, – сказал он, – я должен представить вас охране, которую выбрал для вас президент Рузвельт в соответствии с договоренностью с британским правительством». Меня как холодным душем обдало, но я подумал, что чем раньше увижу этого человека, тем лучше. Картер проводил меня в соседнюю комнату, где стоял сержант армии Соединенных Штатов Эгон Ханфштангль. Мы крепко обнялись, и я бесстыдно расплакался.