Мой друг Адольф, мой враг Гитлер - [110]

Оторванность от жизни и постоянные перестановки, в которых оказывался человек в такой аномальной ситуации, были настоящей головной болью. Все делали вид, что ничего не изменилось. Когда Эдда Чиано приехала в Берлин и спросила: «А где наш друг Ханфштангль?», Геббельсу, конечно, пришлось пригласить меня на обед, который она устраивала в загородном клубе рядом с его домом в Шваненвердер. Я, в свою очередь, делал вид, что все еще являюсь членом внутреннего круга, на тот случай если бы Муссолини захотел использовать меня в качестве посредника в переговорах с Гитлером. С Герингом у меня оставались какие-то следы былой сердечности до тех пор, пока однажды в 1935 году я не осудил его в лицо за налеты на немецкие музеи, где он добывал картины и иные предметы искусства для своих роскошных резиденций. Последний его день рождения, куда меня пригласили, проводился на двух уровнях: его семья и близкие друзья на втором этаже, а партийные коллеги в холле на первом этаже. Меня причислили ко второму разряду.

Успешно делать хорошую мину, однако, уже было нельзя. Когда мой старый друг Уильям Рэндольф Херст, вместе с которым я присутствовал на интервью с Гитлером осенью 1934 года, прислал своего лондонского корреспондента Билла Хиллмана для встречи с Гитлером, мне пришлось отступить. Этот случай оказался приурочен к плебисциту в Сааре в начале 1935 года, когда Гитлер объявил, что на евреев на спорной территории не будет распространяться действие нормативных положений, в то время принятых в остальной Германии. Херст хотел узнать, удастся ли получить от Гитлера заверение, что эта ситуация является лишь прелюдией к общей разрядке ситуации в Германии. Мне пришлось сказать Хиллману, что я больше не являюсь persona grata, и мы устроили комедию с передачей запечатанного письма от Херста к Гитлеру через Брукнера, который дал слово чести, что оно попадет прямо на стол Гитлера и что он лично проследит за тем, чтобы на него ответили. После часового ожидания к нам ввалился вечный Шауб со вскрытым конвертом в руке и заявил, что Гитлер не будет делать никакого заявления.

Мое настроение не поднялось после истории, рассказанной Рольфом Гоффманом, который работал представителем моего отдела по иностранной прессе в Коричневом доме в Мюнхене. Примерно в то время я сделал свой портрет в фотостудии, на котором очень хорошо были видны мои вызывающие умонастроения. Я отправил копию Гоффману, который повесил ее в рамке на стену в своем офисе. Однажды он разговаривал по телефону, когда вошел Гитлер. Гитлер жестом показал, что тот может продолжать свой разговор, и стоял там две или три минуты, сердито разглядывая мою фотографию с расстояния вытянутой руки. Он был так сосредоточен, а выражение лица сделалось таким угрожающим, что Гоффману стало не по себе. Он положил трубку за пару мгновений до того, как Гитлер прервал свое созерцание, но тот ничего не сказал по поводу своих мыслей, а сообщил лишь какую-то банальность. Гоффман был так взволнован настроением Гитлера, что, когда я приехал в Мюнхен на следующей неделе, он отвел меня в сторону и сказал, что убежден, что готовится что-то очень нехорошее. Кампания по моей нейтрализации не была лишена некоторых курьезных моментов. Я уехал в Нюрнберг на съезд партии 1935 года и попытался оградить иностранных журналистов от царящей атмосферы, устроив прием для них в Немецком музее. Я произнес там речь, которая очень мне понравилась. В конечном счете это было мое собственное выступление. «Джентльмены, – сказал я, – я рад приветствовать вас в городе великого художника Альбрехта Дюрера…» И что случилось с моей речью, когда в министерстве Геббельса составили краткий доклад о моем выступлении? Сообщение звучало так: «Доктор Ханфштангль, шеф отдела иностранной прессы, поприветствовал журналистов в городе фюрера…»

Из чистого упрямства я возобновил контакты с некоторыми старыми сторонниками партии. Антон Дрекслер, забытый и брошенный, стал практически калекой. Он мечтал только о маленькой инвалидной коляске, для покупки которой благодарная партия так никогда и не нашла средств. Он находился в отчаянии от того, как повернулись события, но не обладал абсолютно никаким влиянием. Герман Эссер по крайней мере смог найти себе синекуру в качестве министра земли Бавария, и я встречался с ним, когда приезжал в Мюнхен. Именно он поставил меня в известность по поводу ситуации с Евой Браун. Она ходила в школу вместе с его второй женой, и они часто виделись друг с другом. Было совершенно очевидно, что Ева стала лишь элементом домашнего убранства в мире грез, в котором теперь жил Гитлер. Она практически не могла покидать Мюнхен без разрешения Гитлера или Бормана и однажды появилась у Эссеров в слезах и стала жаловаться на свое рабское существование. «Я просто заключенная», – рыдала она, а потом призналась: «Als Mann habe ich von ihm überhaupt nichts – Я ничего не получаю от него как от мужчины».

Тем не менее Гитлер платил за ее присутствие своим покровительством. Она скромно появилась на партийном съезде в Нюрнберге в 1935-м в очень дорогом меховом манто. Магда Геббельс, которая считала себя единственной женщиной, которой Гитлер должен уделять свое внимание, была достаточно неосмотрительна, чтобы сделать какое-то пренебрежительное замечание, вызвав взрыв гнева Гитлера. Магде запретили появляться в канцелярии, и долгие месяцы она умоляла людей замолвить за нее словечко. К этому, безусловно, ее побуждал муж, который не мог выносить мысли о том, что его влияние на Гитлера может умаляться каким бы то ни было образом. В конечном счете ее опять допустили ко двору, но между этими двумя женщинами навсегда осталась вражда. Не нужно быть талантливым драматургом, чтобы описать чувства, которые заставили каждую из женщин оставаться в осажденном бункере Гитлера до тех пор, пока другая тоже оставалась там.