Мой дом - Земля, или Человек с чемоданом - [11]

— Я не знаю, — грустно ответил он. — Павлик, дай, что ли, гитару…

И запел что-то незнакомое, мне запомнилось только:

«Степь — это тихие песни костров,

Степь — затаенные птиц голоса,

Это дыханье свободных ветров,

Степь — это ночи большие глаза…»

— Сам сочинил, — утвердительно спросил под конец Павлик. Гелий кивнул.

— Здорово, — улыбнулась Райка. — А еще?

— Моя очередь, — сказал Павлик. Так они и чередовались, песня за песней.

Ветер трепал наш маленький костерок и подбрасывал в него сухие и пожелтевшие листья. Они потихоньку скручивались и дымились, отдавая нам все то тепло, что они скопили за долгие летние дни. Хотя и этот день выдался на редкость солнечным и теплым.

Они пели, а мы сидели, грызли сухарики и пекли на палочках хлеб. Когда в термосе кончился морс, я с Галкой побежала наполнять его из ключа, который появлялся на свет внизу, в самом карьере. Надо же было этому камню подвернуться мне под ноги!

Шандарах!

Мамочки.

Не знаю, что было с ногой, но вставать на нее мне ну ни капли не хотелось. Суеверная Галка страшно перепугалась, сказала, что это все из-за разговоров про смерть. Чувствительный Павлик бегал кругами и жалостливо спрашивал: очень больно? или не очень? Это меня окончательно рассердило.

— Ну вот что, — сказал Гелий. — Идти можешь?

— Да как тебе сказать…

— Тогда поехали, — он подхватил меня на руки и понес. А ребята остались собирать вещи и упаковываться.

— Спой еще что-нибудь, — попросила я Гелия, стараясь думать о том, как хорошо мне будет, когда боль пройдет. Пока что этого события не предвиделось.

— Да что бы такое вспомнить, — сказал он. — Я уж вроде все перепел, что мог. А, вот еще, если хочешь — очень давно, в детстве была «Песня протеста»… — он начал мне ее вполголоса декламировать, там было про несправедливость, и про бессердечие людей, и все такое, что ему на пути встречалось, и ни единого лучика сквозь эту боль. Ах, ну почему же рядом с ним не было тогда меня! Да чего бы я не сделала, чтобы хоть немножко этой боли у него забрать! А стих все тянулся, и множились горькие картины, и их персонажи уже привыкли жить во всей этой лжи, а Гелий шел сквозь них напролом, но они теснили, теснили со всех сторон… А потом были слова:

Весь этот мир ваш убогий и тесный,

Но на краю я ущелья стою.

Это моя лебединая песня…

Он вдруг замолчал, но стих не кончился. Я ждала. Гелий посмотрел на меня, усмехнулся и сказал:

— Я никогда вам ее не спою.

И добавил:

— Вот так иной раз, правда, стоишь где-нибудь на краю… и думаешь: «Не дождетесь». Представляешь, ни во что не верил, кроме этого «не дождетесь», только оно и спасало. Потому и вышел. И стою на ногах. И теперь — счастлив. И могу улыбаться тем, от кого раньше бежал, потому что улыбка эта упрямая — во мне самом. А была бы у меня воскресная мама Оля, так ничего бы этого не было, прятался бы от жизни у нее под крылом, и только.

Он устал меня нести, опустил на землю и присел рядом.

— Человек на земле — один на один с судьбой, понимаешь? И если он хочет выстоять в жизни, он должен это понять. Понять, что жизнь — это дорога без конца, и не искать прибежища в земных лачугах, а выстроить себе дом… внутри себя. Тогда он будет дома даже в самых дальних краях. Но и этого мало. Еще надо научиться выстроить дорогу внутри себя, чтобы быть в пути даже в самых уютных домах. Ты спрашивала, когда я перестану бродяжить. Вот тогда, может быть, и перестану, когда сумею выстроить дорогу в себе.

Я молчала. Один на один с судьбой! Всегда! От этой мысли мне захотелось побежать и спрятаться у кого-нибудь под крылом. Но у кого? Не у родственников же: «Ах, как ты выросла — тебя не узнать». И не у друзей! Они не поймут. За последние несколько дней я как будто стала на целую жизнь старше… А он? Ведь он-то — поймет?

Гелий сидел рядом и касался меня плечом, но он был далеко, далеко — он был далеко в дороге, и он по ней уходил и уходил! Даже если бы мы сидели тут вместе хоть до самой смерти, он все равно оставался бы — далеко.

Всегда один на один — неужели он прав!

— Эй, ты живая? — спросил он. — Как твоя нога?

Я вздохнула. Нога оставалась желать лучшего.

— Ладно, вот придем домой, я кое-что попробую, — непонятно пообещал Гелий. Ребята нас догнали, он встал и понес меня дальше, они о чем-то переговаривались, но я сделала вид, что сплю. Один на один!.. Потом был трамвай, и в нем я как-то убаюкалась, так что дома я попросту напилась валерианового чаю да уснула.

А проснулась оттого, что мне было странно. Родители еще не пришли с работы, а Гелий сидел на полу возле дивана и держал ладонь возле моей ноги.

— Ты чего это? — изумилась я.

— Не знаю, — сказал он, но руки не убрал.

Я села и обнаружила, что нога не болит. Тогда я встала и попрыгала.

— И что ты со мной сделал? — подозрительно спросила я. — Опять какая-нибудь энергия из космоса?

— Не знаю, — ответил он. — Просто я очень хотел, чтоб тебе стало лучше. А что, получилось?

— И часто ты такие штуки проделываешь?

— Первый раз, — сказал Гелий.

Он хотел было уйти, но я пристала к нему с расспросами.

— Я плохо разбираюсь, правда, — Гелий пожал плечами. — Мир полон непознанных нами энергий. Правда, это ведь все такие опасные штуки. Знаешь, когда я читал книги экстрасенсов и сравнивал их с восточными книгами, то понял, что целители эти, как правило, ничегошеньки не знают. Чувствуют чего-то, а всего не знают. Вот помахал такой умелец руками, вылечил у ребенка заикание; а может быть, судьба для того человеку заикание дала, чтоб он какую-нибудь черту характера в себе проработал. А без этой черты характера у него вся жизнь под откос поедет. Так что я никогда бы не стал ничего такого… но я очень хотел, чтоб тебе стало лучше, вот и все. И надеялся и верил, что, может быть, так и будет. Я вообще заметил: если ты в чем-то реально нуждаешься и веришь, что оно у тебя будет, ты его непременно получишь. Если это добрая вера, конечно.