С тоской смотрел шакаленок на песчаные барханы. Он снова был голоден, а там, среди барханов, — он знал это с той поры, как мать впервые повела его на охоту, — резвятся суслики и он может гоняться за ними, ловить сколько угодно. Черныш не мог дождаться темноты — выпрыгнул из ящика, чтобы любым путем удрать отсюда.
Черныш подобрался к усатому человеку, который сидел спиной к нему, свесив вниз ноги. Человек держал в руках прутик и пристально смотрел на воду. Второй человек растянулся на брезенте, и они то и дело перекликались.
Шакаленка удивило: что можно искать прутиком в воде?
И вдруг человек резко рванул прутик вверх. Вместе с длинной белой волосинкой из воды вырвалась сверкающая рыбина. Человек взял рыбу в руки, потом швырнул в стоявшее позади ведро с водой.
Шакаленок вытянул шею, заглянул в ведро и увидел там еще несколько рыб. Нет, невозможно было понять, как живут люди, о чем стрекочут, как охотятся. Чтобы поймать одну такую рыбину, мать-шакалиха порой до самого рассвета мокла в арыке, а люди, не касаясь воды, машут прутиками, и рыба сама летит им в лапы. Люди сидят на месте, а дом их с ними едет и едет.
Багровое солнце коснулось земли подбородком, красные отблески легли на воду; навстречу этому удивительному существу и двигалась баржа. Оно стояло неподвижно и ожидало...
Внезапно над головой шакаленка зазвучал ненавистный ему голос сороки. Откуда она появилась? Сейчас уже не спрячешься ни под доски, ни в ящик. Заклятый враг Черныша, усатый человек, того и гляди, обернется. Сидел шакаленок тихо, незаметно, как хорошо воспитанный щенок, а тут — на тебе!
Сорок уже стало две. Они метались над баржей и беспрерывно стрекотали. Усатый, не выпуская прутика из одной руки, другой притянул к себе ружье и лениво пальнул в воздух. Шакаленок обомлел. Он почувствовал себя так, будто стреляли прямо в него, будто над его жизнью нависла опасность. И пулей кинулся в воду.
Усатый издал изумленный вопль, но пока он, растерявшись от неожиданности, сумел вновь схватить ружье и прицелиться, шакаленок скрылся в камышах на берегу. Приятель усатого не успел ничего понять и только повторял с удивлением:
— Ну чего ты вопишь? Что ты уронил, а? Что ты уронил, спрашиваю?..
Этот последний возглас прозвучал в воздухе, но уже через несколько минут. Большая вода поглотила все: и надоедливый шум мотора, и человеческие голоса, растерянные, удивленные, испуганные.
Растворились в воде и красные отблески солнца, да и само оно скрылось, исчезло на редкость быстро, точно не сумело удержаться, цепляясь за край земли, и сползло в глубокую воду.
Наступила темнота, и Черныш выбрался из камышей. Стоя на высоком берегу канала, он долго смотрел вслед катеру, негостеприимной барже и ловил новые запахи. Приткнувшиеся друг к другу песчаные барханы, кусты саксаула — то ли иссохшие корни, то ли голые ветки, — все это, казалось ему, плывет, уходит от него во тьму. Вместе с влажным приятным запахом воды он улавливал запах сусликов, которые прятались от него в бесчисленных норках.
Черныш улегся на берегу, подложив под голову лапы. Лечь его принудила не боль от выстрела — он уже почти привык к ней, стал считать такой же естественной, как присутствие людей в мире, как сон или еду. Его тревожило другое: погруженная во тьму пустыня была для него новой, неизведанной. А все новое, неизведанное таило в себе опасность. В то же время запахи были знакомыми: запах песка, саксаула, сусликов...
Однако с детства он усвоил и то, что опасность нависала над ним всегда неожиданно и наиболее опасными бывали места незнакомые. Не окажутся ли снова рядом люди? Черныш знал, что птицы умеют лишь назойливо стрекотать, а коровы и козы пытаются отпугнуть его беспомощным мычанием. Но вот связываться с людьми, даже близко подходить к ним больше не хотелось. На собственной шкуре Черныш убедился: к хорошему это не приводит. Ему невдомек было, что люди могли бы о нем сказать то же самое, тем более не под силу было шакаленку понять, как много у людей забот и занятий, кроме того, чтобы гоняться за ним, Чернышом.
Чувствовал он сейчас только одно: необходимо среди всех многочисленных запахов прежде всего находить запах человека, стараться увидеть его первым. И вообще лучше держаться от человека подальше, строить себе логово вдали от человеческого жилья.
Мать-шакалиха всегда чуяла человека издали и убегала, поджав хвост. И она сама, и детеныши ее, и остальные шакалы ощущали свою хитрость и ловкость. Порой человек представлялся им трусливым — ведь он никогда не подходил к зарослям джиды, обиталищу шакалов, не мешал им охотиться в песках, не задевал их; но и... не сворачивал с пути, по которому идет.
Конечно, люди могли бы рассказать шакаленку, что им ничего не стоило бы прочесать заросли джиды и прогнать оттуда всех шакалов, а они, напротив, бережно охраняют эти заросли. Вот бы удивился шакаленок, если бы узнал, что он и его собратья охотой своей очень помогают человеку: охотятся-то они на грызунов, которые портят поля. Но вот когда они начинали человеку докучать, показывали вороватый свой, вовсе недобрососедский норов и таскали кур из села, тревожили собак, человек в досаде хватал ружье и палил им вдогонку. Да, любопытные для себя вещи услышал бы шакаленок, умей бы понимать человеческую речь. Например, про собак, которые много его умнее, про птиц, что услаждают слух человека своим пением... А впрочем, вряд ли бы он этому поверил.
