Мой дневник. 1919. Пути верных - [20]

28 июля (Царицын). Сегодня у меня после кивков на легкие, печень и желудок обнаружен «редкий случай» – рецидив брюшного тифа – это приковывает меня к кровати и выбрасывает из жизни еще недели на две.

Совершенно не знаю, что делается во внешнем мире, – все интересы погрязают в «кривой температуры».

Жду ночью Махрова из Полтавы – буду просить у него вагон до Новороссийска – раньше уеду.

Сегодня получена телеграмма, что в Камышине осужден военно-полевым судом и ликвидирован Командующий ХІ советской армией Крузе (был такой штаб-офицер в 23-й п<ехотной>. дивизии, не он ли?).

Этот нахал остался в Камышине жить «частным человеком». Неподражаемая наглость!

Пришло сведение, что наши Главковерхи на днях собираются обратно в Царицын – не выдержали – следовательно, я буду иметь сомнительную честь их видеть перед отъездом.

Генквармом наконец согласился быть генерал Зигель, командовавший корпусом до войны. Про него мне говорил Шатилов, что его он ни в коем случае не возьмет. Суров, но отходчив наш 2-й Главковерх!

29 июля (Царицын). Сегодня месяц моей болезни и еще впереди недели две. Тяжело и нудно.

Как-то нежнее стал относиться к Тате, как-то чаще стал вспоминать о детке, видеть которую я потерял уже надежду, – как-то все мрачнее и мрачнее мысли и все безнадежнее и безнадежнее кажется восстановление здоровья. Ведь и от брюшного умирают!

Не стоит продолжать, это результат бессонницы – уж очень тяжело.

30 июля (Царицын). Сегодня масса новостей – Кусонский прислал нам письма из Харькова, в числе которых оказались письма от А.В. Дренякиной – мало в них утешительного – наше имущество перенесли в сарай и оттуда расхищают. Скверно, едва ли что уцелело. Неужели же Вера[125] и Николай[126] не сделают всего, что возможно, для спасения вещей, – я бы сделал.

К тему же у них были и мои деньги – было на что предпринять что-либо. Очень горько и грустно терять наши вещи, собранные упорным трудом, – очень бы мне хотелось сохранить ящики с мелочами, книгами, фарфором и т. д. Это основа всего, все остальное можно восстановить.

Ну да что же делать. Если судьба, то мы уже нищие – письмо от 2 февраля 1919 г.

А сам Дренякин на советской службе и должен был идти на фронт, но отделался по болезни – вот беспринципные они люди, а ведь мы могли с ним повстречаться.

Получил письмо от А.И. Чернова, но от… 25 августа 1918 года, т. е. в день, когда я представлялся Алексееву. Спичка в письме оговаривает, что допускает возможность моего отъезда из Харькова. Куда? Осторожность мешает ему писать.

Получил письма и от моего Пахоменко от января 1919 г., он пишет, что сдал мои вещи Вере, а кровать осталась у Кампера – вот кто первый большевик, начавший грабеж моих вещей. А Пахоменко остался верен себе, славный он человек.

Осталась верна себе, как это ни удивительно, и Олечка – получил от нее два страшно нежных письма.

31 июля (Царицын). Мне лучше сегодня, температура опустилась на 36,4.

Невольно раздумался о нашей судьбе – несомненно, наши вещи погибли, погибли в городе, где своевременно развезенные по одному, по родным корзины и сундуки были бы легко спасены.

Воображаю, как обращались «товарищи» с вещами при переноске их в сарай. Ведь шкаф, буфет, письменный стол и т. д. – все было полно вещами, как все это ломалось, как пропадали при переноске не только мелочи, но и крупные вещи. Ведь у нас и в нормальное время укладчики умудрялись воровать.

Таким образом все попало в сарай, по-видимому без ведома Веры и Николая, которые и потом не дали себе труда сведения сообщить. Дренякина пишет уже Тате. Словом, надо решить, что у нас пожар и все вещи сгорели дотла. Но как трудно это, как обидно. Вера, Николай и спичка ничего не могли сделать. Обидно, но сейчас я бессилен, если меры не были приняты – все уже погибло и с моими вещами погибли и вещи В.М. Мельницкого.

Обидно до крайности. Н. Мельницкий сидит в Совдепии, между тем А. Чернов служит в ученом комитете, В. Ермоленко в Иностранном управлении или что-то в этом роде, когда закончится гражданская война, «когда мы возродим Россию» – все они может и лишатся, а может и не лишатся и останутся со своим имуществом, а я за то что я не признал и не подчинялся Советской власти, за то что всем сердцем отдался борьбе за Россию, сразу, без рассуждений, я останусь нищим, без дома, всего, что всю жизнь было дорого. Разве это справедливо, разве не надо что-либо сделать. А что же сделает наше несчастное и измученное государство и его будущее правительство, ведь нас все больше и больше и как нас всех удовлетворить?

По-видимому, мне остается «моральное удовлетворение» и нищета. А как жалко, до боли жалко всех дорогих вещей, попавших в руки красных хамов. Не взять ли полк – все душу отведешь. Может, как сделал Штейфон и Витковский – может, что и выйдет.

Все же хочется мстить.

У нас в армии плохо. Конница Буденного, которая по словам экстренного сообщения, вышедшего из-под пера Главковерха, настолько нас потрепала, что на военный совет были собраны командиры корпусов, было решено, что армия дальше наступать не может, необходимо подкрепить 6-й дивизией (собранной) из тыла и ждать пополнений. В таком духе Врангель послал телеграмму Деникину, и сегодня или вчера вечером должен вернуться сюда. В частности, 4-й конный корпус совершенно небоеспособен, Сводно-Горская дивизия слишком «впечатлительна», а 1-я конная имеет 500 сабель.