Мой дедушка — памятник - [21]

— Джин, сокровище мое, спасенные тобой создания сегодня через час улетают домой, в свою уютную квартирку, — лепетала старая леди. — Позволь мне поцеловать тебя, мой мальчик, мой рыцарь, мой хрустальный дельфинчик, мой…

Потрясенный «хрустальным дельфинчиком», Геннадий подставил щеку и получил отличнейший поцелуй.

Капитан Рикошетников с галантностью, привитой ему еще в Высшем мореходном училище, поцеловал даме ручку.

— На местном дирижабле мы доберемся до Зурбагана, а там пересядем на «комету», — продолжала старушка. — Поцелуй же своего нареченного братца, мой мальчик.

Содрогаясь от отвращения, Геннадий поцеловал Винстона в слюнявую пасть.

Мопс вяло лизнул его в ухо. Геннадий заметил, что «нареченный братец» дрожит от страха и заглядывает ему через плечо. Он обернулся и увидел деловито идущего по мрамору Пушу Шуткина. Над котом, словно флаг, горделиво реял его выдающийся хвост.

— А, вон еще один член нашего экипажа, — улыбнулся капитан.

Пуша Шуткин вдруг взлетел на дождевую трубу, мелькнув на карнизе черным хвостом. Задержавшись на секунду на голове какой-то кариатиды, Пуша Шуткин обернулся к друзьям, развел передними лапами — извините, мол, дела, и тут же исчез.

Попрощавшись с леди Леконсфильд, друзья двинулись дальше. Извилистая Пикокобанауэй вдруг вытекла на довольно широкую площадь, в глубине которой высилось здание сената с коринфскими колоннами, готическими шпилями и лепкой рококо.

Перед сенатом высился величественный памятник предку ленинградского пионера «Адмиралу Серхо Филимоныч Страттофудо», как именовали его благодарные островитяне.

Скромный мужественный путешественник был изображен скульптором как бы на капитанском мостике, но одновременно и на коне. Его гордую голову, с лицом, исполненным благородного гнева, венчал крылатый шлем. Правой рукой Страттофудо поражал акулоподобного Рокера Буги, а левой защищал пышную улыбающуюся деву, символизирующую эмпирейскую свободу!

— О ужас! И это мой прапрапра… — прошептал Геннадий, вспомнив добродушный и даже несколько застенчивый взгляд фамильного портрета.

— Представляете, что здесь начнется, если обнародовать ваше происхождение, Геннадий? — засмеялся капитан.

— Умоляю вас не делать этого, Николай! — воскликнул мальчик. Скромность всегда была его отличительной чертой.

Рикошетников промолчал. До поры до времени он решил не волновать друга, не говорить ему о том, что он вместе с Хрящиковым и Шлиером-Довейко решили обнародовать его происхождение на завтрашнем футбольном матче, и сделать это было решено для расширения и углубления дружеских контактов.

Друзья поднялись по мраморной лестнице и скрылись в здании сената. Они уже не видели, как через пять минут на площадь с грохотом ворвались два десятка мрачных, затянутых в черную кожу хулиганов на мотоциклах. Они не видели, как хулиганы начали зловещее кружение вокруг памятника, поливая его желтой краской и отвратительной хулой, забрасывая яйцами и тухлыми крабами. Они не видели, как толпы возмущенных эмпирейцев пресекли эту неожиданную вылазку жителей Карбункла (а это были именно они) и покрыли их головы позором. В Чем же была суть этото странного инцидента? Оказалось, что на Карбункле вдруг вспыхнула яростная компания против футбольного матча. Жители Карбункла, для которых ранее один их жалкий клукс был дороже всего мирового футбола, которые до сего утра не слышали даже имен Пеле и Гершковича, вдруг выступили с яростными нападками на футболистов «Алеши Поповича» и послали лучших своих хулиганов для осквернения памятника русскому адмиралу.

А Геннадий и капитан Рикошетников сидели тем временем в галерее для гостей и наблюдали заседание сената Республики Большие Эмпирей и Карбункл.

Спикер сената возвышался над всем собранием, сидя по традиции на огромной бочке знаменитого «Горного дубняка». Одет он был также традиционно: бархатный камзол, драные ботфорты, красная пиратская косынка на голове. Оба его глаза крест-накрест закрывали традиционные черные повязки. В руке он держал кремневый пистолет XVIII века, выстрелами из которого пресекал шум в зале.

Сенаторы же, их было ровно две дюжины, одеты были кое-как. Правая оппозиция, шесть представителей Карбункла, все были в черных суконных тройках, а остальные — в расстегнутых жилетах, в рубашках, иные так просто в майках. Президент республики Токтомуран Джечкин, явившийся на заседание прямо с тренировки, был в доспехах футбольного вратаря. Среди этого странного общества изысканностью и строгостью наряда выделялась красивая статная дама с длинными черными волосами и лицом, словно вырезанным из слоновой кости.

— Кто эта дама, месье? — спросил Рикошетников оказавшегося по соседству вертлявого француза.

— Это женщина-сенатор мадам Накамура-Бранчевска, — зашептал сосед. — Вчера я удостоился быть приглашенным к ней на прием. Поверьте, месье, такой обаятельной и импозантной дамы не встретишь ни в Лондоне, ни даже в Париже. Говорят, что она происходит из рода де Клиссон…

Спикер выстрелил в потолок, вынул изо рта традиционный кляп и глухим голосом возгласил:

— Слово предоставляется господину президенту.

Токтомуран Джечкин, подтягивая черно-бело-лиловые трусы, поднялся на трибуну.