Мой брат, мой враг - [43]

— Только без глупостей.

— Тебя можно будет после прогулки пригласить в гостиницу?

— Нет.

Она произнесла слово твердо, словно давая понять: тема эта, по крайней мере на ближайшее время, закрыта.

Кафе, где днем сидели Бильбао с Коленькой, закрывалось: над стойкой горела лишь одна лампочка, и стулья вверх ножками покоились на столах. Окончил свою работу и старый музыкант: он как раз шел навстречу, к катеру, неся футляр со скрипкой. Остановился, глядя вслед прошедшему Бильбао. Конечно же, он узнал его.

А Бильбао аккуратно приоткрыл подпертую ведром с водой дверь кафе, зашел в полутемный зал. Буфетчица, протирающая стойку, крикнула недовольно:

— Повылазило, что ли? Не видите, что закрыто? Прут как я не знаю!

— Пойдем отсюда, — тихо сказала Наташа. — Рядом стекляшка открыта.

Но за ее спиной раздался мягкий старческий голос:

— Проходите, проходите! Верочка, это… Я не знаю, кто это, но очень тебя прошу!

Буфетчица Вера, вне сомнения, уважала музыканта, и голос ее теперь уже прозвучал мягче:

— О чем просишь?

Скрипач взглянул на Наташу, потом на Бильбао:

— Обо всем, чего хотят эти молодые люди.

— Мы хотим посидеть в вашем мраке за столиком, — сказал Бильбао.

Старик кивнул, обратился к буфетчице:

— Я плачу. Накрой, пожалуйста. — Потом повернулся к Бильбао: — У Веры есть коньяк, но неважный, и вино, местное, донское. И сухое, и крепленое. Девушки, конечно, предпочитают сухое, но я бы рекомендовал…

Бильбао взглянул на Наташу.

— Следую рекомендациям, — улыбнулась она.

— Вера, все под вино! — Голос музыканта звучал теперь торжественно. — Груши, виноград… Сыр! Нарежь сыр, который я сегодня ел!

— Свет включить? — спросила буфетчица.

— Не надо.

— Свечей у меня нет.

— Нам ничего этого не надо, — опять ответил Бильбао.

— Да, — понимающе склонил голову музыкант. — Вы хотите посидеть в тишине и одни. Посмотрите, вот тот столик. Вы будете видеть лес и поднимающуюся луну. Сегодня красивая полная луна. Она покажется минут через двадцать. Вера, крайний слева столик, застели его красной скатеркой.

— Вы ему по-королевски заплатили, — сказала Вера, проходя мимо с бокалами и бутылкой. — Он даже со мной поделился. Отстегнул за то, чтоб я убрала разбитую бутылку.

— Ах, перестань! — Старик театрально вскинул руку. Затем тише, словно по секрету, обратился к Бильбао и Наташе: — Она меня любит, как отца. Старого, дурного еврея. Так иногда любят бродячих собак: специально для них носят в сумочках косточки. Я сам видел: приличные люди, и носят косточки. — И уже к буфетчице: — Дело вовсе не в деньгах. Этот молодой человек так внимал музыке! Но сейчас я не буду вам докучать, мы с Верой уйдем в подсобку.

— А если мы попросим сыграть? — спросила Наташа. — Мы попросим? — взглянула она на Бильбао.

— Как хочешь.

Старик, словно и ждал этого, уже расстегивал футляр и вынимал из него скрипку:

— О, я с радостью, с большой радостью… Вы садитесь за свой столик, Вера там уже все сделала. Садитесь, наливайте, пейте… А я сыграю… Вы даже о сыре забудете, вот увидите. Только музыка и темное вино! Музыка и вино.

— Выпейте с нами. — Наташа протянула ему бокал.

Он было замялся:

— Печень… — потом махнул рукой: — А, ладно! Вера, неси еще два бокала! Этот я беру… Неси себе и девушке. Вы не против, если мы выпьем с вами? Потом Вера сразу уйдет, а я сыграю и тоже уйду. Мы выпьем за знакомство. Меня зовут Миша. Мойша, если хотите. Здесь меня знают все.

Вера выпила стоя, даже не присаживаясь, и действительно сразу ушла, сказав напоследок:

— Сидите сколько хотите, но не дольше десяти. В десять я уезжаю.

— А я, можно сказать, живу тут, на лебердоне, — пояснил скрипач. — В дачном поселке меня нанимает на лето одна семья. Скорее не на роль охранника, а на роль чучела. Вороны не садятся на грядки, где стоит чучело. Вот и я: хожу по двору, включаю свет… Демонстрирую, что тут есть кто-то живой. И в дом никто не залазит. А другие дома обчищают. Столько развелось жулья…

Вино было густым, приятным на вкус, не отдавало пережженным сахаром, как все остальные вина, которые пробовал Бильбао.

Миша, поставив на стол опустошенный бокал, не закусывая, тотчас забормотал:

— Что же вам… что же такое… Ага, вот! Хотите Чайковского? «Памяти великого художника»? Он посвятил это Мендельсону. Тут бы еще виолончель и фортепьяно, но и одна скрипка… Послушайте, послушайте…

Вышла луна, тьма за окнами стекляшки окрасилась в зеленоватый цвет, вспыхнули рубином наполненные вновь бокалы. Музыка была красивой и печальной, — лучшего определения ей Бильбао не нашел. Он пожалел, что она стихла.

Вновь подошла Вера, поставила на стол еще одну бутылку, вытерла ладонью щеки:

— Ну, Мойша проклятый, довел меня! Ты так еще не играл никогда.

— Некому было, — ответил Миша. — Все просят черт-те что. А эти ничего не просят, эти внемлют. Я могу еще выпить?.. Теперь послушайте. — Он тронул смычком струны, потом сделал паузу, сказал почему-то шепотом: — Это Бен-Хаим, тут его почти никто не знает. И наши даже мало знают. Бен-Хаим…

Позже, когда Бильбао и Наташа сидели на стволе огромного дерева, рухнувшего почти у самой воды, казалось, эта мелодия еще звучала, тихо, как звучит вода, шуршащая о песок.