Мой ангел злой, моя любовь… - [90]

Некоторые офицеры настолько уставали за день, что наскоро перекусив, валились у костров или в наспех поставленных палатках наземь тут же, едва проверив своих людей, даже не приводя себя в порядок, зная, что следующим днем снова в спутниках будут пыль и летний зной. Остальные собирались у огня костра или в одной из офицерских палаток, разговаривали, куря трубки, играя в карты, распивая остатки вина, что по случайности находилось среди чьих-нибудь запасов. Но предположений уже не высказывали после дня, как оставили Смоленск, опасаясь сказать вслух то, что уже и так было ясно многим, отчего так тревожно сжимались сердца. Все ближе и ближе к первопрестольной… все ближе и ближе к Гжатским землям, добавлял мысленно Андрей.

Он еще от Витебска, когда уходили, написал всем своим родным, чтобы ехали за Москву, так было бы ему спокойнее за них. Просил мать проявить милость и взять с собой в дорогу Надин с дочерью, открыто уже говоря, что родную кровь не должно оставлять в беде, какие бы чувства не разделяли их. Он осознавал, что ныне, когда он так далеко, только мать сможет заставить невестку уехать в деревню. Ответ ему писала, по обыкновению, сестра Софи, что маменька и она вняли наставлениям Андрея и уехали в имение в окрестностях Коломны, что Алевтина Афанасьевна все же позволила Надин и ее дочери ехать с ними в карете, но жить та будет у родителей, в соседнем имении «для всеобщего лада и покоя». Пусть даже так, лишь бы увезли маленькую Ташу подальше от наступления французов, пусть лучше будет поболе верст меж ними и армиями, что с нетерпением ждут боя.

А вот тетушка предостережениям Андрея не вняла и еще в начале августа была в Святогорском. Сперва, как она писала, отправляла все ценности из имения в столичный дом, потом нежданно прихватил ее приступ камчуги, уложившей ее в постель на несколько дней. «Dieu merci [285], подле меня Маша, этот ангел, что помогает мне нынче, снимает мои тревоги и сомнения своим щебетанием, унимает печаль от нашей разлуки с тобой, mon cher, своим присутствием», писала Марья Афанасьевна.

Отчего-то тем, кто был на землях позади армии русской, казалось, что война не ступит к ним, не коснется своей дланью. Потому и были так спокойны на бумаге слова, не чувствовалось страха или сомнений в том, что француз продвинется так далеко. Зато Андрей видел, как бросали они после дома и нажитое добро, как торопились уйти вместе с армией, оставляя позади прежнюю жизнь. Видел их слезы, когда они смотрели с тоской назад. Нет, такой судьбы для своей тетушки он бы не желал, а уж тем паче, остаться в тылу французской армии, как случилось то со многими жителями Смоленщины, попавшими в западню, настолько скоро французы шли по пятам русской армии.

Андрей же видел выжженные поля и уничтоженные деревни, что лежали на одну-две версты вдоль трактов, ведущих к Москве от западных земель. Да, это было оправданной тактикой лишить неприятеля фуража, но в то же время он понимал, как нелегко придется тем, кто еще недавно не знал подобной горести — быть оставленным своими же солдатами на милость противника. Эта мысль преследовала не только его, ее обсуждали почти каждый вечер офицеры перед тем, как разойтись по своим местам ночлега. А после Смоленска, когда уже шли по исконно русским землям, совсем пали духом перед этим натиском неприятеля. После того, как видели лица мирных жителей, оставлявших свой город, после того, как наблюдали зарево пожарища за своими спинами…

Когда встали за менее чем с десяток верст от Дорогобужа, Андрей снова написал к Марье Афанасьевне, уже открыто умоляя ту срочно уехать прочь с Гжати, если та все еще оставалась в Святогорском. И просил узнать, что думают по поводу отъезда Шепелевы. Его душу наполняло неимоверной тревогой, что последнее полученное им письмо от Анны было отправлено из Милорадово по-прежнему. Он знал по письмам тетушки, что Михаил Львович вооружил своих крестьян, что намерен, если потребуется дать отпор неприятелю, «ежели тот будет землю его топтать своим сапогом французским», и опасался оттого, что Анна может остаться в тылу у француза.

«Безумие, принимая во внимание, что у того полон дом девиц!», горячилась в письме к Андрею Марья Афанасьевна. «Еще живы в Гжати те дни, когда холопы поднимались на своих хозяев [286], неужто запамятовал он? Не ровен час, обернут сие лезвие супротив него самого, как супротив барина. Давать оружие холопам категорически невозможно! Такова моя убежденность!» Сама графиня вооружать своих холопов против французов не желала. Считала, что в случае нужды те сумеют укрыться от супостата в лесах. Раз голова есть на плечах, то, верно, придумают, как им поступить, если французы ступят в окрестности Святогорского. И хотя Андрей пытался убедить ее в ином, Марья Афанасьевна вообще была уверена в том, что ее земли должна пройти стороной французская армия, ведь они были совсем не близко к трактам, по которым двигался неприятель, рвавшийся к Москве.

За тревогами о судьбах тетушки и невесты, что были неизвестны ему еще со Смоленска, Андрей почти не спал с ночи, проведенной близ Дорогобужа. Хотя сам Господь явно благоволил к уставшим кавалергардам в тот момент — встали на ночлег не в поле или на лугу, как часто бывало, чтобы позднее проснуться в одеждах, пропахших дымом костров. Повезло занять избы небольшой деревеньки, расположились с комфортом, если судить в сравнении с прошлыми ночевками. Такой ночлег редко выпадал, в последний раз останавливались в имении одного помещика под Витебском, откуда и послал Анне тогда Андрей свой маленький подарок ко дню ее рождения.