Мой ангел злой, моя любовь… - [89]

— До свидания, мои хорошие, — поцеловал Михаил Львович на прощание руку мадам Элизе. После ласково коснулся губами лбов перепуганных барышень Катиш и Полин, которым казалось, что уже доносится издалека отдаленный грохот пушек, что вот-вот шагнут в имение французы. А потом Шепелев повернулся к бледной растерянной Анне, рассеянно теребившей оборку рукава жакета.

— Ну, простимся, душа моя, до поры-до времени и только! — Михаил Львович обнял дочь, прижал к себе чуть крепче, чем следовало, пытаясь не показать своего страха за нее. Она казалась ныне ему такой юной, словно девочка перепуганная стояла перед ним, а не невеста в поре. — Скоро прогонят француза из страны, и ты снова будешь здесь, в Милорадово. Помнишь? Шелка англицких колоний, блонды… И твое венчание. Оно непременно будет здесь, в Милорадово, душа моя, как же иначе-то? Храни тебя Господь и Богоматерь, моя хорошая, — благословил Михаил Львович на дорогу дочь, и та поцеловала его руку после, обжигая кожу своими слезами.

— И вас, папенька. Да сохранит Господь вас!

Когда карета уже отъезжала от дома, скрываясь в тени липовой аллеи, Анна вдруг поднялась с места и, опустив стекло окна, высунулась наружу, взглянула на отца, стоявшего на крыльце, на плачущих дворовых и Пантелеевну, что опустилась на ступени устало, вытирая слезы подолом юбки.

— Я люблю вас, — прошептала Анна, хотя душа требовала крикнуть им это в голос, нарушая приличия. — Я люблю вас всех, мои хорошие…

А потом откинулась резко назад, в полумрак кареты, разрыдалась в голос, выплескивая страхи и тревоги, переполняющие ее душу ныне. Графиня сунула болонку в руки сидевшей напротив Марии, а сама неожиданно для всех склонилась над плачущей Анной, стала гладить легонько ее по плечу. Достала из ридикюля платок и принялась вытирать слезы с ее лица, приговаривая, что они даже до Москвы не успеют доехать, как придется поворачивать обратно, что они так скоро вернутся в эти земли, что Анна даже не успеет заметить тоски по отцу и родным и местам.

Если бы графиня тогда знала, насколько пророческими окажутся ее слова, и до Москвы их маленькому поезду так и не суждено будет доехать…

Глава 15

Садилось солнце за край поля, окрашивая небо кроваво-алыми оттенками, словно предрекая, что сражение завтрашнее станет последним для многих, кто на первый взгляд совершенно невозмутимо занимался своими делами. Насыпались последние горсти земли на батареи, развозили и устанавливали по местам орудия, солдаты острили штыки.

Андрей вышел от позиций своего полка на это поле, чтобы взглянуть на него еще до того, как придется выехать сюда в ходе сражения. Подле него ступал аккуратно по разбитой, изъезженной колесами земле, штаб-ротмистр Римский-Корсаков, знаменитый в полку и даже за его пределами своим ростом и физической силой, его давний друг и сослуживец. Они долго стояли молча и смотрели на это поле, совсем недавно еще заботливо обрабатываемое крестьянами из ближайших деревень имения Давыдовых, которому предстояло стать ареной для генерального сражения двух армий. В том, что оно будет таковым, уже не сомневался даже последний солдат в русской армии. Все ждали его. Все — от генерала до простого рядового, устав отступать, огрызаясь силами арьергарда на частые атаки французов, если те подходили чересчур близко.

Недавнее назначение главнокомандующим армии светлейшего князя Кутузова внесло в войска некую искру, разбудившую в душах огонь, медленно гаснущий с каждым днем отступления к Москве. Особенно пали духом, когда пришлось оставить Смоленск, этот «ключ к земле русской», как звали город меж собой. Андрей помнил, как открывали лавки купцы для офицеров, предлагая по самым низким ценам отменные вина, а то и вовсе даром, как суетились на улочках те, кто оставлял свои дома и нажитое добро, уходя в никуда. «Уж лучше вам, чем французам достанется», говорили тогда купцы, и было нечто в их голосах, что заставляло сердце больно сжиматься, опускать глаза, чтобы не видеть их растерянных лиц. Уже было известно, что город отдадут, что удержать его главнокомандующий (тогда еще генерал Барклай) не желает, а решительно придерживался намерения отступать далее, пока к Дорогобужу.

И еще Андрей помнил ту надпись на одном из домов города, писанную, верно, женской рукой, настолько ровным был почерк. «Прости нас, град!» Эта фраза еще долго крутилась в голове, когда уходили от Смоленска в полном безмолвии, только топот копыт по пыльной дороге да бряцание амуниции и сбруи. Прости нас, град, пылающий за спиной пожарищем, от которого ночь вдруг превратилась в день, глохнущий от раскатов канонад орудий!

От Дриссы, где Андрей снова встал во главе своего эскадрона, до Витебска, а после из Витебских земель до Смоленщины. Утомительные переходы длиною в световой день. Короткие перестрелки и только. Никаких серьезных боев. В основном, отступали, поднимая с дороги пыль копытами лошадей, шагом пеших солдат и колесами повозок и орудий настолько, что видно было в этих пыльных тучах только спину впереди едущего всадника. На несколько верст вперед и назад не было возможности разглядеть ничего, кроме этих пыльных туч, вздымающихся до самого неба. Дышать этой пылью было тяжело, даже не спасал эшарп, закрывающий нижнюю часть лица, что повязали многие офицеры, пытаясь укрыться от этой напасти, разъедающей легкие и вызывающей неудержимый кашель. Оттого к ночи, когда становились биваками, лица и часть шеи, незакрытая высоким воротом, были едва ли не черны от пыли и пота, а мундир серым. С наслаждением скидывал тогда Андрей запыленный мундир, подставляя ночной прохладе утомленное дневным зноем тело. Прошка лил на его руки порой драгоценную в эти дни воду, чтобы он хоть как-то смыл с себя следы перехода.