Мой ангел злой, моя любовь… - [40]

— А ведь он так не оставит тебя, этот Чаговский-Вольный. Раз в голову вошло мыслей, так и останется там, пока не получит желаемое, — Петр поднял мутный взгляд на сестру, стоявшую у окна и глядевшую на него сурово, с укоризной в глазах. Да, все верно, ma chere, хотелось сказать ему. Кори меня, кори, ибо я грешен! Пред тобой грешен, пред отцом. — Он ведь приедет сюда летом, даже если не получит позволения папеньки остановится в доме. Будет ходить кругами, убеждать и очаровывать, он то умеет, enfant gâté de la Fortune [144]. И я понимаю его, Аннет, я же мужчина… Твоя прелесть — она так и манит к себе, так и просит взяться руками да не выпускать никогда. Никогда! А еще норов твой! Павлишин слаб, вон как быстро хмель его забрал нынче вечор! Тебе не таков нужен в супруги. Тебе нужен тот, кто сумеет в узде удержать твой норов, но не сломает тебя, не порвет твои хрупкие крылья. Главное, чтобы зима не пришла… ведь papillon гибнет от холода, от стужи…

— О чем ты, милый? — спросила Анна, а Петр уже прижал кулак ко рту, прикусил кожу, стараясь обуздать эмоции, что рвали ныне грудь демонами, пришедшими с хмелем. Она подошла к брату, обняла его, прижала к себе крепко. Не знала причины, но ясно чувствовала, насколько ему худо ныне, насколько тревожно. — Я кликну твоего Лешку, позволь? Тебе бы отдохнуть, с утра же в путь собрался.

— Кликни, Анечка, кликни, — поцеловал он ей руку благодарно, задумался о чем-то, когда сестра вышла в будуар, послала Глашу, чтобы поискали комердина Петра. Долго сидел, спрятав лицо в ладонях, не поднимая на нее взгляд, когда Анна вернулась в комнату, села напротив него на постель, кутаясь в шаль.

— Мы ведь с тобой papillons, Анечка, красивые, беспечные, легкомысленные… Каждый, кто не пленился, вызов для нас. Все должны нам, мы же — никому! Только боль несем и тоску… А так не бывает… не бывает! Тот, кто душу свою при себе желает, тот потеряет ее. Так в Писании?

— Нет, Петруша. Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее [145], - поправила брата Анна. Тихо стукнула дверь в будуаре — пришел комердин брата, Лешка, о чем-то тихо зашептался с Глашей в соседней комнате.

— Истинно так! — кивнул Петр, а потом резко поднялся на ноги. — Слышу, Лешка мой пришел. Да и тебя, верно, утомил. Ну, покойной тебе ночи, ma chere. Завтрева выйдешь пожелать пути мне? Буду ждать, Аннет, буду ждать…

После этого странного визита, когда она увидела брата хмельным третий или второй раз за всю жизнь, Анна долго ворочалась в постели, не могла никак соскользнуть в ночной сон. Вспоминала каждую реплику, каждое слово из его речей и чувствовала, как сжимается сердце тревожно. Знать, снова стряслось что-то, не иначе. Как тогда, когда проигрался в пух и прах в Английском клубе, едва в службу вышел только-только. Приехал тогда Петр в повинной в Милорадово, умолял отца оплатить долги. Неужто снова за карты сел? Ведь божился отцу, что никогда не превысит двух-трех сотен в ставке!

Анна спросила о том шепотом у брата, когда следующим утром прощались в передней, но он только взглянул на нее удивленно.

— Странные мысли тебе в голову приходят с рассветом! — подмигнул лукаво, скрывая грусть, мелькнувшую в глубине серых глаз. — И запомни — никогда не слушай хмельного, мало ли что в дурную голову придет! Давай лучше руки разомкнем от пари нашего. Проигрыш признай за собой, и в ладах будем.

— Ну, уж нет! — рассмеялась тихонько Анна. — Не уговоришь!

Наконец простились, в последний раз благословили на дорогу, и Петр усаживается в сани подле Чаговского-Вольного — князь великодушно предложил разделить дорогу. Щелкнул кнутом кучер, звякнула упряжь на лошадях, и покатила тройка прочь от подъезда усадебного дома, увозя своих пассажиров. Теперь уж точно особняк погрузится в тишину до Пасхи, а то и до самого лета, когда вернутся из больших городов в свои имения знатные помещики, привыкшие проводить сезоны не в провинции, или когда приедет в короткий отпуск Петруша, если его отпустит генерал от себя летом.

Странно, но Анне по душе были эти тихие дни, когда она была предоставлена сама себе. Никаких визитов, никаких раутов, никаких приемов. Вставать рано поутру, когда еще только-только сереет начинающийся день за окном, приводить себя в порядок да спускаться к завтраку, что сервируют в этот ранний час в малой столовой, если не воскресенье или день святой, когда до завтрака ездили на службу в церковь. Здесь, в столовой, соберутся все домашние: и Михаил Львович — по-домашнему, в шлафроке, уже принявший доклады дворецкого Ивана Фомича и деревенского старосты, и зевающая Вера Александровна в чепце и кацавейке [146] зимой или с шалью на плечах летом, и Катиш с Полин, и мадам Элиза, наблюдающая за всеми, будто курица над цыплятами.

Будут обсуждать сны, что привиделись ночью, говорить о приметах дня, а Михаил Львович непременно расскажет новости, что принесет ему староста или те, что почерпнет из газет, которые привозили ему из уезда. Если к завтраку будет приглашен после службы отец Иоанн, то не Михаил Львович будет главенствовать за столом в разговоре, а именно батюшка — властитель дум местных земель. Анна же будет разливать из самовара чай по парам и с улыбкой легкой наблюдать за собравшейся за столом компанией. Только одна-единственная тема была запрещена Михаилом Львовичем к обсуждению за трапезами с недавних пор — противостояние с Наполеоном и витающая в воздухе атмосфера приближающейся войны. По его словам, аппетит она была способна испортить надолго ему и всякому.