Мосты - [24]

Да, одной ногой в могиле старик, а оставил деда без ружья! И без окна. Окно, правда, можно вставить, да и ружье найдется. Но вот с плутоньером шутки плохи: сидит и строчит акт, длинный-длинный, в два локтя. Измеряет сантиметром лавку, окно. Чертыхается, никак не разберет, какой системы ружье у деда. А в акт записать надо. Дед без конца повторяет:

— Ружье николаевское, беш-майор!

— Что за Николай?

— Император Николай… беш-майор!

— Надоумил… Теперь подпиши!

Отец прочитал бумаги плутоньера и подписал за деда.

— А вы чего уставились? Марш отсюда, чертово семя! — накричал на нас дедушка. — Что вы тут не видели?

Таким образом, сегодня отмечались два знаменательных события в летописи села — продажа участка и конфискация последнего ружья в Кукоаре.

Но дедушка был не из тех, кто покорно склоняет голову. Подошел к отцу и, поскольку не умел просить и угодничать, сказал, глядя в землю:

— Костаке, скажи ты ему, беш-майор… может, отдаст все-таки ружье! А то нашли над кем издеваться…

2

Ночью выпадала роса, и утром было пронзительно свежо. Не наденешь кацавейку — мелкой дрожью будешь дрожать. Но днем приходилось снимать кожухи — земля накалялась, как в разгаре лета. А мужик, понятное дело, предпочитает утром слегка позябнуть, чем тащить с собой лишнюю одежку и целый день заботиться о ней, как бы не потерять. Да и в работе мешает. Но те же самые мужики, если идут сторожами или пастухами, непременно носят с собой кожухи и кафтаны. Они-то спят вволю, а во сне от холода не спасешься.

Василе Суфлецелу тоже пас овец. Его кожух висел близ него на плетне, а сам Василе, повязанный фартуком тетушки Ирины, дрожал, как тополиный лист. Он стригся, и красоту на него наводил не кто иной, как мой отец. О том, какие науки отец изучал в Кишиневе, село знало гораздо меньше, чем о его мастерстве брадобрея.

Солнце всходило холодное и алое, как ломоть осеннего арбуза. Неудивительно, что в такую рань и наш цирюльник то и дело дышал на кончики пальцев и запахивал пиджак.

— Брит, не брит — путь вперед лежит! Бритье и стрижка лучше, чем коврижка. В добрый час, беш-майор!

Подошел дедушка и поздравил Василе. Правда, не без укора. Другой бы на месте Василе, может быть, обиделся: один ведь раз в жизни человек женится…

— Хе-хе, порезвился, беш-майор, но и тебя к рукам прибрали. Кто же эта счастливица, Василикэ?

— Племянница Негарэ, дед Тоадер, живет в Чулуке, за холмом.

— А как же поповская дочка, беш-майор?

— Господь бог наставит и ее на праведный путь, дед Тодерикэ.

Была у Василе слабость: заложив за воротник, непременно угрожал селу, что женится. И если находилось несколько, что слушали развесив уши, Василе мог наговорить с три короба. Одно время уверял, что старшая дочь попа так изнемогает от любви к нему, что придется лечить ее заговорами, не иначе.

А когда его спрашивали, как же зародилась эта редкостная любовь, Василе, не задумываясь, рассказывал такую историю. Пас он как-то овец в долине, а попова дочка сторожила бахчу.

— И поймал я в люцерне у батюшки зайца. Пошел в шалаш, отдать дочке: пусть позабавится. Сначала она его боялась, как бы не укусил. Потом стала гладить по спинке. И когда нечаянно дотронулась до моей руки, вздрогнула… Ну, что я вам буду морочить голову, сами хорошо знаете: с этого все начинается…

После того как попова дочь вышла замуж за директора школы, Василе переметнулся на дочь дьякона. И не моргнув, рассказывал другую историю о не менее пылкой любви, зародившейся столь же случайно однажды зимой, когда он в санях Негарэ доставил дьяконову дочку до станции.

— Дьякон, как вам известно, скота не держит. Он человек городской. Подводы у него нет. А дочку должен же кто-то привезти со станции… На каникулы приехала, с учения. А если тебе суждено и на роду написано… Все дороги замело. Метель… Сугробами занесло овраги, мосты. И как мы ни остерегались, угодили все-таки в колодец на обочине дороги. Наше счастье, что оказался не глубокий, а то бы пришел нам конец. Зато вымокли мы здорово… Что вам еще сказать? Добралась домой горожанка в моем тулупе: даже мокрый мех греет. Сидели мы, значит, рядом с девушкой и до самого дома уже не обращали внимания на колодцы. Так уж устроен человек. Хоть час, да мой. А если подумать, куда чаще любовь начинается с бед и несчастий, чем с радости и цветущих васильков.

Этими словами Василе сразил нас наповал. Потому взял свой пастушеский посох, взвалил на спину котомку с припасами и пошел, сопровождаемый собаками, к загону. А мы проводили его до моста Негарэ. Пели, орали, гикали, рассказывали друг другу всякие небылицы.

В тот же вечер услышал я от Василе и притчу, как Каин убил Авеля и был осужден вечно держать ведро под головой брата, чтобы в него стекала кровь. Хорошо помню: пропели полуночные петухи, косноязычный Афтене, который, продав свою землю, стал церковным сторожем, бил в колотушку, а я все стоял, не двигаясь, на мосту Негарэ и всматривался в луну: там Каин держал ведро под головой своего убиенного брата.

Конечно, я жалел, что Василе женится. Из-за того, что он был пастухом, я и так редко видел его. Но чем реже встречаешься с приятным тебе человеком, тем радостней встреча. А женится — пиши пропало. Кто будет передавать Вике мои письма, кто будет тут же приносить ответ, кто будет бегать со мной по сугробам, гоняясь за зайцами, кто будет учить меня ставить силки в лесу? Кто расскажет, как светятся и горят ночами клады? Золотые монеты излучают красноватый жар, серебро — белое, как день, пламя. Медь, покрытую кровавым туманом, пожирают оборотни.