Мост - [23]

Вновь щёлкнул замок, после чего счастливец сказал ей, что на работу больше не пойдёт, и отправился спать.

Она осталась одна. Начинался закат. Птицы не пели, и не шелестел молодой клён за окном. Серые фильтры сделались очень плотными, но даже они не могли скрыть от её взора мрачной прелести багрового заката.

Она подошла к большому овальному зеркалу. Занавес опустился. Богиня практически исчезла. Лишь какие-то едва уловимые знакомые контуры просвечивали через слой непроницаемой пыли. На душе был покой. Она не смогла справиться с пылью, не смогла изгнать задумчивых пауков. Но она хотя бы сохранила кусочек крохотного солнца в той маленькой комнате за креслом.

Тьма сгущалась неотвратимо и быстро. Серые нити, уже почти достигшие пола, казались черными.

Последние багровые отблески гасли за окном.

Двор опустел. Не слышно было людских голосов и красивого шуршания метлы.

Только одинокая собака выла тоскливо у переполненных мусорных баков, провожая крохотное солнце, уходящее в темноту.

Февраль — март, 2006

По ту сторону асфальта

Я хорошо помню прошлую зиму. Не то, что это была какая-то особенная зима, скорее наоборот — она выдалась весьма непримечательной. Даже морозы стояли непримечательно мягкие.

Запомнилась зима благодаря другому, в сущности также непримечательному событию, прошедшему сразу после новогодних праздников, которые запомнились меньше всего, так как пролетели в буйном, прямо-таки и в залихватском беспамятстве, оставившем после себя щемящее ощущение дискомфорта. Мне казалось, что я как-то дискредитировал себя в глазах новогодних сотрапезников. Разумеется, это была глупая мнительность, не более того.

И даже допуская сам факт дискредитации, я понимал, что сотрапезники все благополучно забыли и пребывали в точно таком же, как и я, состоянии щемящего дискомфорта.

Помнится, я проснулся на нерасправленной кровати. На мне была несвежая и измятая верхняя одежда, а внутри меня поселилась суровая ненависть к окружающему миру и населяющим его людям, хотя и не люди и не мир заставили меня спать в несвежей одежде, на нерасплавленной кровати.

Часы показывали пять, но не показывали, утро в данный момент или вечер. Кроме того, часы не показывали даты, и это было скверно, потому что утром третьего января мне предстояло идти на работу, а показывающие пять часы были единственным зыбким ориентиром в океане серого времени. Новый год наступил, и в этом новом году моей старой голове было неуютно и больно. Голова понимала, что ей надо выбираться из провала, но на этом навязчивом понимании возможности головы заканчивались. Единственным маленьким утешением в тот трудный момент оказалась кровать, потому как это была моя кровать, стоящая в спальне двухкомнатной квартиры, которую сдавала мне внаем полусумасшедшая старушенция, считавшая меня невесть по каким причинам своим дальним родственником и постоянно докучавшая нравоучениями и советами. Только тот факт, что квартира располагалась в самом центре города и из окон ее открывался великолепный вид на площадь с фонтаном, удерживал меня от убийства старушенции и заставлял вести себя в ее присутствии деликатно и сдержанно. Впрочем, вид на фонтан никоим образом не способствовал улучшению той скверной ситуации, в которой я очутился, и будь под моим окном хоть десять фонтанов, ничего не изменилось бы.

Я сел на кровати, мучительно морщась, массируя пальцами огненные виски и содрогаясь при мысли о том, что со мной будет, если сегодняшнее число окажется третьим января.

Вспомнил о мобильном телефоне. Долго, с механическим упрямством ходил по квартире, несколько раз проверив карманы пуховика, лежавшего в прихожей на затоптанном грязном линолеуме. Ничего не нашел. Впору было лечь обратно на кровать и заплакать.

Спасли телевизор и невесть откуда появившаяся в поглупевшей голове идея. Сопоставив болезнетворное мерцание экрана с напечатанной в газете программой передач, я понял, что время умирать еще не пришло. Утро второго января и целая пропасть между мною и ненавистной цифрой "три", которая хотела меня — несчастного и больного — заставить работать.

Я достал из холодильника бутылку шампанского и, злобно расстреляв старушечий потолок, наполнил шипучим бальзамом большую металлическую кружку.

В маленькой, почти игрушечной кухне было уютно. Я сидел на старом табурете и сумрачно внимал голосу шампанского, ожидая облегчения. И я дождался его. Звуки и запахи вернулись в ненавистный мир, и ненависть ушла. Чувствуя неизъяснимое желание жить, я открыл форточку и закурил. Над площадью красиво горели желтоватые фонари, вырисовывались контуры спящего фонтана и засыпанных снегом скамеек. Изображение площади было нечетким, потому как я глядел на нее сквозь свое потрепанное отражение, и я не сразу заметил то, благодаря чему столь непримечательная зима запомнилась навсегда.

Я не помню, для чего прислонился лбом к оконному стеклу, не помню, для чего стал всматриваться в желтоватую темноту. В сущности, я не помню даже, удивился ли я, увидев человеческий силуэт на самой дальней скамейке. Само по себе это зрелище едва ли было достойно удивления: да, стояла зима, и часы показывали шесть утра, и скамейки утопали в снегу, который безостановочно валил всю новогоднюю ночь. Но новогодняя ночь для того и создана, чтобы люди, скоротав ее, просыпались в самых неожиданных местах. Кто-то просыпается в съемной квартире на нерасправленной кровати, кто-то — на заснеженной лавочке у спящего фонтана. У каждого своя тропа в ночи и свои часы на запястье. Однако в то зимнее утро все обычное преломлялось через призму моего состояния и порождало странные причудливые ощущения.