Мост - [48]

Из всех троих только Мутц боялся последствий.

— Не волнуйся, — успокаивал его Форст, — если этот тип сообщит о пропаже, его прежде всего спросят, каким образом могли украсть свинью, которой у него не было, ведь никакой свиньи за ним не числится.

На следующий день за обедом штандартенфюрер с возмущением рассказывал, что у его приятеля стащили свинью, которую тот даже не успел еще как следует откормить. Он был крайне раздосадован тем, что у него из-под носа стянули жирный кус.

— На днях у нас на обед будет свинина, — сообщил Вальтер сухо.

И так как на это не последовало ответа, добавил:

— Кстати, в твоем пистолете не хватает двух патронов. Вчера я его опробовал.

Только теперь штандартенфюрер понял все. Он с ненавистью взглянул на сына и ничего не ответил. Ни слова. А через несколько дней уписывал свинину за обе щеки.

Вальтер на день раньше других получил повестку с предложением явиться в казарму. Вечер он провел дома в полном одиночестве. Мать в последнее время чувствовала себя все хуже и хуже и поэтому легла рано. Штандартенфюрера дома не было.

Вальтер спустился в погреб и достал бутылку вина. Из письменного стола отца он вытащил пачку египетских сигарет мирного времени, поставил одну из своих заграничных пластинок, удобно растянулся в большом кресле, курил, пил, слушал.

После первой бутылки он почувствовал себя на верху блаженства. Запустил стаканом с вином в висевший на стене портрет фюрера: ему почудилось, будто это портрет отца. Стекло разлетелось на множество длинных безобразных осколков. А на стене под картиной появилось темно-красное пятно.

«Совсем как кровь», — подумал Вальтер и рассмеялся. Потом он позвал служанку и велел ей все прибрать, а сам с любопытством заглядывал ей под юбку каждый раз, когда она нагибалась. Снова спустился в погреб, принес вторую бутылку, опять поставил пластинку и, наслаждаясь музыкой, отбивал ногой такт. «Смешно, — мелькнуло у него в голове, — немного вина, и жизнь становится куда легче!»

Потом, охваченный внезапным приступом ярости, заметался по комнате, срывая со стен картины, опрокидывая вазы и пепельницы, и снова повалился в кресло, задыхаясь от хохота.

Внезапно он заметил царивший вокруг беспорядок, позвал служанку и приказал:

— Эй, ты, убирай!

А когда девушка, окончив уборку, хотела пройти мимо него к двери, поднялся, еле держась на ногах, и схватил ее за рукав… «Вот это и будет гвоздем программы!» — ухмыльнулся он пьяно и облапил ее. Потом девушка сердито сказала:

— Твой отец куда любезнее!

Его начало мутить, но он не успел дойти до уборной, и его вырвало в коридоре.

В ванной, стоя под струей холодной воды, он думал: «Ну и дрянь же я! Ну и дрянь!»

Потом быстро поднялся в комнату матери, стал на колени перед кроватью и, зарывшись лицом в одеяло, всё ей рассказал.

— Господи, что у меня за сын! — с тоской думала она. — Что это за мальчик такой! Ты знаешь, господи, в каких муках произвела я его на свет, но он готовит мне еще большие муки! Уж лучше бы он молчал! Зачем он говорит мне обо всем этом?»

А когда Вальтер стал шепотом рассказывать ей, с каким наслаждением он избил тогда мужчину, мать прошептала про себя: «Будь милостив к нему, о господи!»

…После того как дым под аркой моста рассеялся, Шольтен и Мутц не увидели ничего, кроме воронки в береговой гальке. Воронка была около двух метров глубиной, и в нее медленно просачивалась вода. На ферме моста повис клочок маскировочной куртки, в двадцати метрах дальше лежала стальная каска, полная крови.

Альберт обнял за плечи Эрнста, и они в полном молчании пошли к восточному берегу.

XVI

Молча шли они рядом, пошатываясь от слабости: казалось, вот-вот кто-нибудь из них потеряет равновесие. Только сейчас они ощутили, до чего устали. Смертельно устали!

— Пойдем быстрее, — предложил Мутц, — американцы могут оказаться здесь в любую минуту!

— Все равно, — ответил Шольтен. — Плевать!

Посреди моста он вдруг остановился и посмотрел на Мутца пустым, ничего не выражающим взглядом.

— Скажи, Альберт, это ведь ты? Это ведь мы с тобой ходили в школу? Не так ли? Дай мне разок по морде, или пни меня хорошенько в зад, или сделай что-нибудь такое, чтоб до меня дошло. А то мне все кажется, будто я сплю. Или схожу с ума! Не сошел ли я в самом деле с ума? Это же все неправда? Не верю я этому!

Шольтен почти кричал:

— Не может все это происходить наяву, Альберт! Еще вчера вечером нас было семеро!

И вдруг он запел, вернее — завопил, нет, просто завыл:

— Сегодня нам принадлежит Германия…

Германия… Германия,

А завтра весь мир!

Потом вдруг совсем тихо:

— Мы должны пойти к ним домой, Альберт. Мы должны рассказать об этом их матерям, их отцам. Всему миру…

И Шольтен, горестно всхлипывая, как маленький мальчуган, со стоном уткнулся в плечо друга.

У Альберта было так плохо на душе, что он не понимал даже, почему спокойно идет рядом с Шольтеном, поддерживает его и лишь пассивно наблюдает, вместо того, чтобы сделать что-нибудь отчаянное, безрассудное. Он только сказал:

— Не спрашивай меня, Эрнст, я сейчас ни о чем не могу думать. Я уже ничего не соображаю. Не понимаю самых простых вещей. Знаю только: мне хочется спать. Долго-долго. Я ужасно устал, Эрнст!