Москвины: «Лед для двоих» - [48]

Слушая его парусные рассказы, я понимал, что в душе Игорь Борисович — очень большой романтик. Он постоянно вытаскивал нас на какие-то не связанные с тренировками мероприятия, которые потом каким-то необъяснимым образом пригождались нам в жизни. Однажды мы во время крымского сбора вместе с ним отправились в поход в горы. Заблудились, попали под камнепад. Я до сих пор помню, как огромный камень свалился откуда-то сверху и раскололся прямо у моих ног. В том же походе мы в поисках дороги забрели на пасеку и двух ребят сильно покусали пчелы. Это были серьезные, мужские походы. Сейчас это вспоминается, как жесточайший экстрим, но Москвин шел на это сознательно: тащил в такие ситуации, чтобы мы мужали не только на льду, но и в жизни.

Помню, как во время одной из летних тренировок мы ездили вдвоем по Приозерскому шоссе. Тренер на своем стареньком «Москвиче», а я — рядом по песку на гоночном велосипеде. Это были очень тяжелые тренировки. Я ненавидел их, жутко раздражался, злился, но каждый раз, когда доезжал до финиша, чувствовал себя настоящим мужчиной.

В Череповце на одном из постоянных зимних сборов фигуристы жили в ста метрах от катка — в гостинице «Ленинград». Все передвижения сводились к маршруту каток — гостиница — каток. Москвин вытаскивал нас на речку Шексну — ходить на лыжах. Однажды устроил соревнования и сказал: кто первый придет на лыжах в гостиницу, тот будет освобожден от утренней тренировки обязательных фигур.

Я сломал тогда лыжу, и дошел до гостиницы на одной. Но пришел первым. Устал так, что потом три дня с трудом вставал — до такой степени забились мышцы ноги. А когда шел, вообще не думал об этом. Думал лишь о том, что должен прийти первым.

У Игоря Борисовича существовали какие-то лирические минуты. Это очень важно на самом деле, что в памяти всплывают не только лед и технические задания, но и другое — то, что вырисовывает Москвина с какой-то совсем другой стороны. У них с Тамарой была дача. По-моему, в Лебяжьем. Там есть озеро, где во время ежегодных перелетов останавливаются лебеди, когда не могут больше лететь. Когда я в самый первый раз ехал к нему на дачу, то видел этих лебедей. Их там были тысячи. Под этим впечатлением я тогда сочинил стихи и записал их на внутренней стенке деревянного туалета. Не помню уже, что это были за стихи. А когда Москвины переезжали с той дачи на новую, Игорь Борисович заставил Тамару вырезать эту часть стены и взял ее с собой, чтобы повесить уже на новой даче. Кому бы еще такое пришло в голову?

Но такие поступки и были тем самым, что накрепко привязывало людей к Москвину какой-то душевной близостью.

— Постоянная конкуренция в группе не создавала дискомфорта?

— Отношения со спортсменами у Москвина были выстроены очень мудро. В его группе никогда не было никаких проявлений «дедовщины». Он как-то умел уравнивать нас в возрасте и даже самые разгромные замечания делать так, что никто не чувствовал себя несправедливо ущемленным. Никогда не делил группу на сильных и слабых, на опытных и новичков. Не имел любимчиков. Поэтому и обид не возникало.

Единственное преимущество, которое имел Юра Овчинников, как лидер группы, заключалось в том, что центральная «ось» катка оставалась всегда за ним, независимо от того, проспит Юра утреннюю тренировку, или нет. Это был неписаный закон, который распространялся на всех спортсменов и существовал на всех катках. В сборной эта центральная «ось» долгое время была за Сергеем Волковым, потом — за Володей Ковалевым, потом — за Овчинниковым, потом и я до нее добрался.

Другие тренеры всегда внимательно следили за тем, что происходит у Москвина. Когда я уже дорос до серьезного уровня, со мной в качестве хореографа работал артист Мариинского театра Юрий Потемкин. Ему Игорь Борисович разрешал то, что обычно хореографам не дозволяется. Например, когда ставилась программа и вчерне «разбрасывались» элементы, Потемкин всегда сидел на трибуне и наблюдал. Иногда вклинивался в постановочный процесс, начиная рассказывать мне о том или ином образе, о творчестве композитора в целом, о том, какие балеты ставились на его музыку, кто из великих танцовщиков танцевал ту или иную партию — Москвин любил ставить программы на музыку балетных спектаклей, которые шли в драматических театрах.

Пока Потемкин рассказывал это, я стоял в коньках с другой стороны борта и слушал. Возможно, Игорь Борисович видел, насколько серьезно я воспринимаю рассказы Потемкина и понимал, что нельзя упускать возможность такого общения. Считал это настолько важным, что был готов отнять — и отнимал — тренировочное время у самого себя. Именно на льду, в момент работы над программой, а не где-нибудь в раздевалке.

Насколько велики были те жертвы со стороны тренера я понял значитально позже, когда сам стал работать хореографом с другими тренерами. Время на льду всегда настолько ограничено и настолько дефицитно, что далеко не всякий специалист дозволяет хореографу это время отнимать. Тем более, что технические требования к программам жестко расписаны и постоянно растут. Но то время, когда произвольная программа была по настоящему произвольной — дозволяющей спортсмену делать все, что он хочет — я до сих пор вспоминаю с ностальгией. Именно тогда рождались многие элементы, в том числе и те, что я придумал сам, потому что сама обстановка способствовала этому. Бобринский переворот, вращение в «пистолетике», каскад прыжков с вращением в разные стороны — многие из этих элементов никто не может повторить до сих пор. Москвин же постоянно провоцировал нас. Говорил, что мы должны отличаться от остальных. Любил повторять: «Вам нужно уметь доказывать свою силу результатами. Просить за вас я никуда не пойду».