Москвичка - [66]

Так ты и остался в неведении — гадал, думал. Собирался с духом, чтобы нагрянуть. Звезда Героя замаячила кстати… Увы!

Что же теперь вспоминать? Нет, пускай Виктор шлет из рейса радиограммы и письма, заготовленные твоей рукой, словно консервы… Пусть ребенок растет пока на твоих письмах, а ее мать — получает денежные переводы, а там сама судьба что-нибудь изобретет, чтобы дочь позабыла про отца — скитальца и инвалида.

Тебе теперь надо думать о другом. Ты встал на ноги, ты не хочешь сдаваться и уже заставляешь себя смотреть на проходящих по улицам женщин. Взглядом, словно рукой, касаешься краев одежд, голубых вен запястья, отводишь прядь с виска. Глазам твоим то свежо, то жарко, но ты не винишь себя за свой упорствующий взгляд — это твоя проба жизни.

И как надеешься, как радуешься, когда ощущаешь в груди рождение силы — и как тоскуешь, когда вслед за тем под грудью, под раздвоением ребер открывается сосущая пустота, куда уходят кровь и желание!

Тогда ты ненавидишь свое тело. С ним нельзя жить. И ты думаешь: «Будет ли по-иному? Или я обречен? Догадывается ли о моей обреченности Ольга Николаевна?.. Взять ее руку в свою? А если… Что тогда?»

Приходит беспаловская мысль: «Покончу с собой».

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

1

Сергей Софронович Лакутинов проявил сверхщедрость и, наверно, даже талант: им дали ставки повара, и медсестры, и санитарки.

Мать одного больного — горнолыжника из Горького — захотела остаться при сыне. Ей разрешили жить в служебном помещении, и она жила уже три месяца, ухаживая за всеми больными и моя полы.

Теперь ее уже официально зачислили в санитарки и выдали аванс.

Медсестру подыскала Веткина. Девушку ждали назавтра. Только поварихи еще не было. Это раздражало. Почему все вырастает до проблемы? Порой становится неловко перед людьми за «чрезмерную» озабоченность своими хлопотами. Вчера, помешав ей выспаться перед ночным дежурством, позвонили из издательства, не может ли Ольга Николаевна приехать и посмотреть статью профессора Уиндля, которая пойдет у них в международный ежегодник «Наука и человечество». Может быть, она как специалист возьмется перевести ее? Что ж, Ольга Николаевна съездила. Статья интересная, это вроде краткого конспекта той книги, о которой он писал ей. Но переводить? Нет, не до того. Не порекомендует ли Ольга Николаевна кого-нибудь в переводчики? Она назвала Веткину, та легко переводит с английского. А нет ли среди знакомых Ольги Николаевны человека, подходящего для работы с иностранцами: теперь много дел стало… Если бы поискать, Ольга Николаевна, может быть, и нашла бы — но в голове одни свои заботы. Схватила статью для Веткиной — и чуть ли не побежала…

Она возвращалась с Бауманской после ночного дежурства, сонная и немного усталая, когда из-за крыш улицы Кирова ударило яркое солнце и как бы окликнуло женщину.

Она обернулась, замерла и, щурясь, подставила солнцу лицо с мгновенным выражением беспечности и ласковой покорности.

Осеннее светило, прорвавшись сквозь серую толщу паров и дыма, пролило на ее веки осторожное тепло и словно позвало от всех забот и суеты дня в свою сторону. «Оно же светит оттуда, со стороны Кривоколенного!» — вдруг догадалась Ольга Николаевна. И ей показалось, что с ней тихо заговорил Медведев.

Где-то там, в Кривоколенном, возникла ось, и на ней закружились здания, стены, просветы между каменными нагромождениями. Как, бывает, световое пятно плывет в глазу, так не стояли на месте круглый купол почтамта, корабельная надстройка «Кировской» с ее иллюминаторами, чернеющий за ней Грибоедов и облетевшие деревья Чистопрудного бульвара. Взгляд, воспаленный бессонницей, не хотел останавливать движения. Ей вспомнились слова Медведева, что он живет у поворота, можно найти, и этаж известен. Сейчас бы решиться — нагрянуть бы, любуясь эффектом неожиданности, завернуть на чаек…

Она стояла среди прохожих, неподвижно темнея волосами и фигурой в своем осеннем плащике, и в ней шла маленькая гроза. Дышала она тяжело, словно захлебывалась водой, и когда сомкнула приоткрытые дыханием губы — рот обожгли иглы искр.

В последнее время такие головокружения бывали у нее часто.

Неуверенной походкой она подошла к черной узорчатой решетке своего дома, к арке ворот с вязью чугунных листьев. В ногах была слабость, как после изнурительной физической борьбы.

Не потому ли она вспомнила об одном своем намерении, которое заставило ее медленно повернуть от дома?

Через полчаса, как уже было однажды, Ольга Николаевна прошла мимо Дома ученых, чувствуя внезапный прилив сил и неясный страх.

После той летней поездки она больше ни разу не пыталась увидеться с Любиной матерью и Любой, хотя часто вспоминала о девочке и даже мысленно говорила ей: «Люба, я в чем-то перед тобой виновата. Но в чем, девочка? Может быть, в том, что я так быстро успокоилась, не поговорила с твоей мамой? Впрочем, твой отец все ясно сказал…» Разговаривая сама с собой, Ольга Николаевна часто давала себе слово как-нибудь еще побывать в Чистом переулке — и все-таки не съездила. Что же теперь, после новых мыслей о Медведеве, тянет вас туда, Ольга Николаевна?.. Она пробовала ответить себе, строила фразы, но замечала, что ускользает от истины, чуть ли не обманывает себя, даже хитрит.