Москвичка - [64]

И все же наступает момент, когда, забываясь, благодушничая, Беспалов произносит что-нибудь неосторожное, острое, ударяющее по рубцам:

— Боюсь я, Медведич, старости…

Ты, Олег Николаевич, полярная авиация — ты спорщик скорее поступками, чем словами.

— Ух! — ты прикусываешь губу. — Опять заводишь свою шарманку.

— Ни-че-го я, — уныло тянет Беспалов, — не завожу.

— Не подготовлены мы с тобой для мыслей о старости.

— Как это?

— А как я не подготовлен для разговоров о твоей химии. Ты бы сказал: боюсь ближайших двух-трех лет. Ты их не боишься?

— Их — еще больше.

— Вот чудило! Что же тогда обсуждать будущего старичка. Давай ближе. Были же у нас планы.

— Не планы — детская забава.

— Нет! — кричишь ты внезапно, ибо тебе становится тошно от его слов. — Может, конкретно они глупы, но главное в них правильно: решено, что каждому нужно дело, а не домино и рыбалка. Это главное.

— Главное все же другое. Отчего можно свихнуться. То, чего мы будем лишены…

Ты, Олег Николаевич, встаешь из-за стола. Стукнув в пол тростью, угрожающе нависаешь над повернутой к тебе головой. Тебе несносен этот человек с мудрым старческим взглядом. Болезнь сделала тебя еще менее сдержанным, чем раньше.

— Вот что! Ты себе заранее вырыл могилу, но не пристраивай меня по соседству. Я через нее перешагну и двинусь на своих прямых дальше. У меня будет все!

— Одни, — отвечает он, — всю жизнь потом не могут иметь семью, детей. Другие лет пять — десять. У тебя-то, конечно… У тебя, по сравнению со мной, пустяковая травма…

— Вот чумарод! — вспоминается тебе нянечкино ругательство. — Ну, друг! Что я с тобой связался, зачем костылем запускал! Лежал бы ты сейчас без всяких жгучих проблем, нервы бы мне не дергал. Сидит, размышляет, творение природы! Были бы мы только творениями природы, дикими зверями, ты бы не выжил, да и я тоже. А тут, в человеческом вареве, в круговерти, где случается тысяча добрых неожиданностей, находятся толковейшие женщины, врачи, выходит на божий свет Ольга Николаевна — и ставят нам с тобой подпорки. И пожалуйста — мы сильней диких зверей, нам дан урок, что в этой круговерти нельзя отчаиваться. Жизнь нам голову не сечет!

Олег Николаевич! Ты, конечно, говорил не столь гладко и уж совсем не столь мягко, но Беспалов укладывал твои слова в свое прокрустово ложе, и они приобретали такой невинный, интеллигентный, привычный для него вид.

Беспалов все проглатывал, отодвигая тебя вопрошающим о чем-то взглядом. Однажды он не выдержал. Его разозлили твои слова, и он сказал:

— Китобои проговорились, что в Москве у тебя есть кто-то. Ты боишься показаться им на глаза. Это так?

— Есть, верно… Сумел ужалить! Долго же ты молчал, друг липовый!..

Ты, Медведич, отошел в другой конец комнаты и вздрогнул всем телом, гася внезапное бешенство…

2

Гнев? На кого! Если не привязать раненого, он может ударить и хирурга. «Не прикасайтесь!» Раздраженный Беспалов коснулся…

Вспышка памяти выхватывает мгновенное пламя молнии. Утренняя летняя Москва весело подкидывает эхо в небо — как мяч, отскакивает гром от крыш и возвращается к тучам. Ты, Олег Николаевич, гость залетный, сам чувствуешь себя мячом грома, твое лицо, поднятое вверх, то летит, озирая дымные клочья, то падает вниз и оказывается рядом с чьим-то юным, светлым, запрокинутым… Ты свободен. Каменные клещи управления тебя отпустили. Москва — твоя еще сутки. Под светлой курткой с нашитыми крылышками дышит грудь скитальца; и мгновение тебе дороже вечности.

От Москвы у тебя останется разве только эта ручная гроза, похожая на дрессированного тигра. Ты оглядываешься, обрадованный пришедшим сравнением. Совсем рядом — почти щека к щеке — опять то же лицо. Его придвинуло толпой, и на тебя дышат свежестью полудетская щека, нетерпеливо надутые губы. Девичьи ресницы вздрагивают при раскатах грома и так же вздрагивают, когда ты касаешься их взглядом. Ее лицо отодвигается, но в то же время оборачивается со странным для тебя, позабытым выражением ожидания жизни, когда еще так мало позади, а будущее огромно.

Твоя вольная физиономия давно утеряла юный облик, и ты, хотя еще не перевалило за тридцать, чувствуешь укол старости.

Ты уязвлен. Ее кругло открытые глаза блестят сквозь прозрачную преграду лет — и надо бы сказать удачное словцо, вызвать улыбку, но в уме заворочались одни косноязычные фразы.

И только град тебя выручает.

Вот он! Влажный от прерванного дождя воздух прошивают ледяные пули. Они отскакивают от стен, разбиваются о мостовые и тротуары. По затопленной ливнем улице словно бьют из пулеметов — такие взлетают фонтаны. Бочкой гремит двор Политехнического музея, ей отвечают барабаны жестяных карнизов. Град вырос до бобового зерна, остервенел, его жесткая музыка спорит, перебивает добродушный, насмешливый голос грома, и еще один, третий голос вмешивается в их разговор.

— Лети ко мне! — звучит рядом с тобой, и девушка выходит из-под защиты ворот, тянет руку, чтобы поймать ледяную птицу.

Град ее не щадит. Она вскрикивает. А через минуту, голубея наглаженной рубашкой, ты уже приносишь девушке полную градин куртку:

— Дарю их вам! Желаете?

Моргают, трепещут ее ресницы, и она не сразу решается — а вокруг нее веселые девочки хватают у тебя пригоршни льдинок, их пересыпают, подбрасывают в ладонях, хохочут. Наконец, и она, эта девушка с выражением счастливого ожидания, тоже берет себе одну градину, как на память.