Москва - Варшава - [7]

— Нет, не имеется. А что?

— Бигос лучше всего хранить в глиняных горшочках. Значит, и горшочки поглядим.

И после завтрака мы отправились за покупками. Мы прошли по Арбату ещё не пешеходному, ещё такому обшарпанному и милому, с толчеей на тротуарах и с немыслимым движением на проезжей части. По пути, завернули в один из знаменитых арбатских букинистов, и там нашли старое издание баллад Мицкевича, где баллада «Будрыс и его сыновья» была дана в пушкинском переводе. В этом издании были замечательные иллюстрации, я навсегда запомнил фамилию художника — Домогацкий.

— Это мой подарок тебе, — сказал я. — Надписывать не буду. Дома можешь сказать, что сама купила. Но, открывая эту книгу, ты ведь будешь вспоминать обо мне?

— Да, конечно, — она взяла меня под руку. Ее глаза сияли. — Тебе бы надо побывать на площади Старого Рынка в моей родной Познани…

— Ты из Познани?

— Да. Хотя сейчас живу в Варшаве. Так вот, там такие знаменитые букинисты, их даже называют Меккой библиофилов, и туда из Европы приезжают любители редких изданий, из других стран…

Она весело продолжала болтать. Кажется, она была по-настоящему счастлива.

В магазине сувениров мы купили семь глиняных горшочков («Семь хорошее число», — сказала она), а в «Смоленском» — все необходимое для идеального бигоса, отстояв очереди, и две бутылки красного вина, «Арбатского». Когда мы вернулись домой, она надела фартук и стала колдовать над бигосом — но не прежде, чем мы опять свалились в постель и откупорили первую бутылку.

Я сидел на кухне, курил, любовался ей.

— Расскажи мне о Познани, — попросил я.

Она ненадолго задумалась.

— Познань?.. Это чудесный город, замечательный город, один из красивейших городов Европы. Хотя после войны его довольно основательно пришлось восстанавливать, как и Варшаву, и Краков. Видел бы ты нашу ратушу! А перед ратушей есть фонтан… Фонтан со статуей Прозерпины.

— Прозерпины?

— Да. Представляешь? Она такая… такая парящая, никак не подумаешь, что она — царица царства мертвых. Или, может, скульптор изобразил её радостной, что она вернулась на землю. Когда мне было лет пятнадцать, то подшучивали, что я на неё похожа, и мне это нравилось.

И опять полыхнули её глаза бездонной, полыхающей, расшитой золотыми искрами тьмой. Она хотела сказать больше, но не сказала. А я этого тогда не понял. Только сейчас понимаю. Она хотела сказать, что теперь она сама — как Прозерпина, полгода замерзающая в аду и полгода радующаяся жизни на земле. И что её жизнью на земле теперь станут наши встречи — те моменты, когда мы рядом.

Да и я на всю жизнь разделил этот жребий: постоянно мерзнуть в аду наших разлук, отогреваясь и расцветая душой лишь во время недолгих свиданий. Но, повторяю, тогда я этого не понимал — хотя и предвидел, предчувствовал где-то в глубине сердца.

— Ты надолго в Москве? — спросил я.

— У меня ещё три дня.

— И задержаться ты не можешь?

— Не могу.

— Из-за мужа?

Она повернулась ко мне, и снова её глаза были темными-темными. Шторм в них нарастал, и это был великолепный шторм, с зелеными отсветами закипающих волн.

— Нет. Из-за папы.

— Из-за твоего отца? — не понял я.

— Из-за папы Иоанна-Павла II. Второго июня начинается его первый визит на родину после избрания папой, и я должна — просто должна — быть на его встрече с народом. Тоже должна его встретить, понимаешь? Поэтому позже среды утром мне улетать нельзя. Ведь среда — это уже будет тридцатое мая… Вот так, — она стала раскладывать бигос по горшочкам. — Сверху надо залить его свиным жиром и закрыть бумагой, промасленной или вощеной, и в холодильнике он может стоять долго, очень долго. И, если надо, просто достал горшочек, сунул в духовку — через пятнадцать минут обед готов.

Первый горшочек мы разъели вечером.

Мы прожили неразлучно три дня — до понедельника утром на моей квартире, а потом у нее. Она жила на квартире подруги, которой не было в городе и которая оставила ей ключи. Мирные и тихие минуты, подобные тем, когда мы гуляли по Арбату или когда Мария готовила бигос, оказались для нас редкостью. Все эти три дня мы либо занимались любовью, либо зло ругались по любому поводу — в основном, выясняя, так сказать, «межнациональные отношения» — и наша злость, накаленная добела, в какой-то момент превращалась в неудержимую страсть. Мы ненавидели друг друга — и все же любили.

Потом Марии настало время уезжать.

— Значит, на попа меня меняешь? — сказал я.

Она вспыхнула.

— Не на попа, а на папу! И вообще, не смей…

Я только фыркнул и ушел в другую комнату, закурил. Через пять минут она заглянула и сказала сухо:

— Выходи из квартиры. Мне надо её запереть, и ключи оставить в почтовом ящике.

Я вышел на лестничную клетку, не глядя на нее. Потом она появилась, несла свой саквояж. Я вызвал лифт. Я не хотел её видеть, я мечтал оказаться подальше от нее. Но не выдержал, взглянул. И в этот же момент она взглянула на меня. И, будто нас что-то толкнуло, мы бросились друг другу в объятия, и целовались, вцепившись друг в друга, забыв о времени, забыв обо всем…

Я проводил её до стоянки такси, посадил в машину. Ехать с ней в аэропорт она мне запретила.

Я стоял, глядел вслед такси, пока оно не завернуло на другую улицу, и ощущал такую пустоту, после которой и тоска, и отчаяние кажутся избавлением.