Москва - Варшава - [6]

— Вполне советский подход, — заявила она.

— Не скажи. Высланный из Союза и не так давно умерший в Париже Галич написал ведь: «Поймите это, пан Корчак, И не возвращайтесь — вам СТЫДНО Будет в ЭТОЙ Варшаве»!

— А ты забыл про «Пепел и алмаз» Вайды? Про Петра Залевского, о котором Галич тоже написал?

— А какое отношение имеешь ТЫ к Петру Залевскому? — спросил я.

— Господи!.. — её лицо исказилось. — Как же я тебя ненавижу! И подумать только, что с таким… что с таким…

Она была так прекрасна в гневе, что я не выдержал. Вскочив с кровати, я крепко обнял её и прошептал ей в ухо:

— Литовцы не слушали полячек, а просто захватывали их, так?

Она напряглась, словно собираясь вырваться из объятий — и вдруг жадно подставила свои губы моим. И опять были эти волны любви, когда мы не могли оторваться друг от друга.

— А я… я ведь Залевская в девичестве. По матери, то есть, — сказала она, когда все кончилось, и мы лежали без сил, и я поглаживал её рыжеватые волосы.

Я приподнялся и пристально поглядел на нее. Настолько пристально, чтобы… Честное слово не знаю: то ли чтобы вобрать взглядом и навеки сохранить в памяти образ этого прекрасного обнаженного тела, то ли чтобы разглядеть в ней нечто от её однофамильца, Петра Залевского, перед которым наше поколение преклонялось, зная его по балладе Галича, точно так же, как преклонялось перед Янушем Корчаком…

…Тогда, сказали: «Кончен бал!»,

Скомандовали: «Пли!..»

И прежде, чем, он сам упал,

Упали костыли.

И прежде, чем пришли покой,

И сон, и тишина,

Он помахать успел рукой

Глядевшим из окна.

О, дай мне Бог конец такой,

Всю боль испив до дна,

В последний миг махнуть рукой

Глядящим из окна!..

И кто бы знал тогда, насколько сбудется для меня эта баллада, насколько схож с кончиной Петра Залевского будет мой конец, к которому мчит меня на бешеной скорости. Будто подхватила меня волна этой баллады, и понесла, и не вырваться было из этой волны, как в бурю над Неманом не вырваться из волн и водоворотов. Волна поэзии, волна музыки слова, в которой слились две других: любви и ненависти. Вот чего никогда не мог понять — так это фразу Януша Корчака, которую цитирует Галич: «Я не умею ненавидеть, никогда не умел. Я просто не знаю, как это делается.» Я не то, что умел ненавидеть — ненависть была со мной всегда, сжигая мне душу.

И, мне кажется, Мария уловила эту мою смену настроения, из тех смен, которые бывают такими же тончайшими, как в природе, и настолько же глубинными. Вроде, едва заметно дрогнет что-то — и уже не предрассветные сумерки, а ясный и чистый рассвет. Будто крохотная капелька солнца упала и перевесила чашу вселенских весов.

Она встала, потянулась, прошлепала, нагая и босиком, к окну, раздвинула шторы. В комнату хлынул яркий солнечный свет.

— Есть хочется, — сказала она. — Как ты насчет позавтракать?

— Согласен! — я встал, подошел к ней, обнял её сзади, поцеловал в шею… И не удивляйтесь, что я припоминаю каждое движение, каждую мелочь мне каждая мелочь дорога! — Сейчас пошурую в холодильнике. Уж яичницу я приготовить сумею.

— Давай лучше я сама все приготовлю, — прищурив глаза, она смотрела на тихую московскую улочку, на серые дома с лепниной, на липы и тополя… Сейчас мне трудно представить, что в тот день мы были молоды, безумно молоды! Ей — двадцать, мне — двадцать два. Оглядываясь с рубежа веков — и тысячелетий — мне почти не верится, что и у нас вся жизнь была впереди. Такие распахнутые дали виделись, огромные и светлые, что дух захватывало. И, как ни странно, я вижу эти дали даже сейчас, когда моей жизни осталось всего ничего, когда два десятилетия потрепали меня так, что я сам себе напоминаю еле-еле справляющийся с течью корабль, готовый войти на ремонт в тихий док смерти. На ремонт?.. Значит, за смертью что-то будет?.. Но ведь сказано у Лермонтова: «Но в мире новом друг друга они не узнали…» Неужели разлука будет вечной, даже если смерти нет?..

А тогда, Мария потянулась за юбкой и блузкой, но, передумав, надела мою рубаху — оказавшуюся ей великоватой, поэтому и смотрелась она на ней как короткая юбка. Мне показалось, она одела мою одежду, чтобы постоянно чувствовать себя в моих объятиях: надо было видеть, как она поводила плечами, будто стараясь плотнее ощутить ткань этой рубахи, как склоняла голову к плечу, будто ловя её запах, запах свежей, выстиранной и проглаженной ткани — ловя так, будто этот запах принадлежал лично мне…

А заглянув в холодильник, она захлопала в ладоши:

— Замечательно! Я вижу, у тебя и свежая капуста имеется, и квашеная, и сосиски, и колбасы кусочек… Нам бы ещё ветчины достать, или, вообще, свинины какой-нибудь… Да, лук есть…

— Что ты хочешь? — спросил я.

— Я сделаю тебе бигос. Ты знаешь, что такое бигос?

— Вроде, слышал что-то. Но не очень представляю.

— Так тебя ждет великое открытие! Но бигосом я займусь после завтрака. Так, и молоко есть, и яйца… Сделаем омлет, ты не против?

— Только «за».

И мы ели омлет, с первыми помидорами, появление которых в мае становилось чудом для Москвы тех лет, и она — Мария — взволнованно, увлеченно, втолковывала мне про бигос:

— Кто-то скажет, что это всего лишь разное мясо — сосиски, там, сардельки, солонина и прочее, тушеное с капустой, та же солянка, но это не так. Бигос — это по-настоящему гостевое блюдо, наша национальная гордость, и у каждой хозяйки свой рецепт. Мой рецепт я усвоила от мамы и бабушки. Нам бы не мешало кое-что подкупить, потому что твой бигос, который я тебе оставлю, должен быть высшего класса, по всем правилам сделанный!.. И, кстати, у тебя есть глиняные горшочки?