Москва - Варшава - [5]

Некоторое время мы лежали, приходя в себя. Потом она присела и почти посторонним голосом спросила:

— Где у тебя тут ванная?

Я лежал, слушая, как она плещется в ванной, и в голове не было ничего, кроме ошеломления. Я и не думал, что такое возможно.

В ту ночь мы любили друг друга не раз и не два, уснув лишь к утру, и проснулся я утром с тем ощущением сладкой пустоты, которое наступает после слишком сильных переживаний. Мария ещё спала, а я, разглядывая её прекрасное лицо, сам не мог разобраться в своих чувствах.

Она подарила мне такое, что теперь я был прикован к ней навеки. Мне хотелось обладать ей снова и снова, хотелось провести всю жизнь в её объятиях и в них же умереть. Но, с другой стороны… Она переспала со мной, первым встречным, переспала, не дождавшись конца своего медового месяца, после свадебной пьянки, когда алкоголь будит самые низменные желания, когда зуд этих желаний сильнее всего… Когда, переспав по пьянке, люди разбегаются и потом не могут вспомнить ни лиц, ни имен друг друга. Ситуация была классическая, и я должен был отдавать себе трезвый и горький отчет, что таких, как я, у неё много — было и будет — и мог только пожалеть её мужа.

Мне припомнилось библейское изречение про «дух и плоть едина». Теперь я начинал понимать, как это бывает. Беда в том, думалось мне, что единым духом мы никогда не будем — как можно слиться духом с женщиной, которая разменивается на пьяные романчики, ещё не сняв подвенечную фату? — но мы настолько стали единой плотью, что нам некуда друг от друга бежать. Без Марии я теперь не мог жить — и от этого хотелось взбунтоваться, все оборвать, сбежать навеки. Я хотел её — и ненавидел себя за то, что я так страстно её хочу.

Она открыла глаза, повернула ко мне голову — и в её глазах я увидел такую же тьму и мрак, которые, наверно, были сейчас и в моих.

— Доброе утро, литовец, — сказала она после паузы. — Можно мне называть тебя литовцем?

— Лучше не надо, — ответил я. — Я ж говорил тебе, что литовского во мне только имя.

— Так кем ты хочешь быть? Русским?

— Разумеется. Я русский и есть.

Она долго меня разглядывала.

— Отрекаешься от своей крови?

— Наоборот, — возразил я. — Честно признаю свою кровь.

— Я бы не могла полюбить русского… — пробормотала она.

— А литовца? — резко осведомился я. — Вы, поляки, всегда считали литовцев людьми второго сорта. Уж настолько я историю знаю!

— А русские всегда нас предавали и продавали! — она начала заводиться. — Начиная от первого раздела Польши и кончая сговором с Гитлером и позорным бездействием во время Варшавского восстания, когда вашим танкам достаточно было Вислу перейти, чтобы спасти десятки тысяч людей!

Я горько усмехнулся.

— Это называется — что хотели, то и получили.

— То есть? — она приподнялась на локте, я увидел неподдельную ярость, разгорающуюся в её глазах.

— Кто во время восстания сорок третьего года в Варшавском гетто отвернулся от восставших? Мол, мы поляки, а жиды пусть сами разбираются! Так? Кто равнодушно созерцал пылающие кварталы, гибель женщин, детей и стариков, отказывал в убежище тем участникам восстания, которым удалось вырваться за пределы гетто? За позорное, гнусное равнодушие вам и было воздано таким же равнодушием. Как видишь, я неплохо знаю историю!

— Я тоже её неплохо знаю! — она соскочила с кровати и стояла надо мной, пылая от гнева. — Литовцы повели себя точно так же во время восстания в Вильнюсском гетто!

— Не совсем так! — сказал я. — Мы многих спасли. И мы, в отличие от поляков, никогда не корчили фигу в кармане. У нас были волнения семидесятого — семьдесят второго годов, единственные крупные выступления за независимость во всем Советском Союзе! Ты понимаешь, что это значит?

— А поляки, выходит?..

— Выходит, больше гонора, чем доблести! — зло сказал я. — Вас хотя бы не присоединяли к этой империи физически, поэтому вы и можете задирать нос!

— «Мы», «вы»… — она вдруг прищурилась. — Выходит, ты все-таки считаешь себя литовцем, если говоришь об этом с такой болью и страстью?

— Да никем я себя не считаю! — ответил я. — Да, мысль о свободе Литвы греет мне сердце, но… — я, к собственному удивлению, начал остывать, и мне уже было жалко, что я наговорил столько жестокого и злого. — Я бы мог постараться тебе объяснить, но не знаю, поймешь ли ты…

— Постараюсь понять, — ехидно сказала она.

— Ты видела замечательный литовский фильм «Никто не хотел умирать»?

— Да, видела.

— Братья, которые выступили против «лесных братьев» не потому, что они за Советскую власть, а потому что у них убили отца. За смерть отца надо мстить, а все остальное их не касается. И когда они убивают главу «лесных братьев», тот бормочет своему убийце — по-моему, его Адомайтис играет — «Ты не знаешь, какая боль… Ты не знаешь, какая боль…» Имея в виду не физическую боль, а боль за Литву. И сын, отомстивший за отца, отвечает ему, холодно и жестко: «Не знаю». Вот такая, понимаешь, истекающая кровью, в муках нащупывающая путь в будущее Литва… И с этой точки зрения, когда ты мне твердишь о своей боли за Польшу, повторяя «ты не знаешь, какая боль», мне остается только ответить тебе, холодно и жестко: «Не знаю».