Москва в первый год войны - [2]

А то вот, что через улицу наискосок — хоть и замурзанное от уличной пыли — окно весело распахнуло свои створы в мир. По стеклу бумажными молниями — резкие зигзаги, перечеркнутые по диагонали остановленной в лёте плоской стрелой. Видно, и у хозяина этой комнаты, там, за раскрытой в воздух окном-калиткой, душа нараспашку. А впрочем…

Подымите голову. Под самой крышей два квадратных глядельца. Чинные и одинаковые, как влюбленная пара. Оба в фиолетовом узоре, похожем на решетку трельяжа. В левом треугольник и в правом треугольник. На форточке правого квадратик и крест, и на форточке левого — крест и квадратец. Жизни те, что за окнами, как параллельные линии. Поправка: были. Теперь он на фронте, она ждет писем, и между ними, раньше разделенными простенками, теперь тысячами километров, странствуют треугольные и квадратные конверты.

Там вот длинные и узкие стекла балкона. У железных перил в ящиках цветы: герань, настурции, лютики. Ни лютики, ни герань не знают, что сейчас война, и цветут как ни в чем не бывало. Не знают и того, что все они однолетние растения. А я вот знаю — про них, но не про себя.

Много их, окон, выстроившихся справа и слева по обе стороны моих шагов. Одни мрачны и холодны, похожи на проруби во льду, вставшем дыбом; другие — как поверхность вертикальных озер и затонов, на которых нет-нет блеснет серебряной чешуей всплывший солнечный блик. В словарях не хватит слов, в воображении не станет образов, чтобы вписать их в эти вот листки. Жаль, карандаш художника занят другой, более срочной и важной работой. А фотоаппаратам, и поделом, запрещено щелкать мембраной без спросу. Так вот и останетесь незапечатленными, иероглифы, начертанные войной на окнах Москвы. Разве что в памяти иных людей. Таких вот, как я. Да и их назовут чудаками.

ПОВОЮЙ ПОВОЮЕВИЧ

Лежит эта книга на столе в домоуправлении. Приходи, открой и впиши свое имя. Листы ее разграфлены на дни, ночи и смены. Слева по строке номер квартиры, дальше — фамилия дежурного и наконец — место для отметки в приеме и сдаче. Население дневных клеток довольно густое, имена все больше женские; к полуночи фамилии получают мужское окончание, интервалы между ними длиннее, встречаются и пустые клетки.

Повоюй Повоюевич причтен к женской серии дежурств. Хотя он уже свыше семидесяти лет с честью несет обязующее ко многому звание мужчины. Зовут его, собственно, Павел Павлович. Но война переименовала старика в Повоюя Повоюевича. Случилось это так. Еще в первые недели войны в ответ на чей-то вопрос, что означают появившиеся тогда на красных нарукавных повязках буквы ПВО, Павел Павлович объяснил:

— А очень просто: По-В-Оюй.

Словечко пошло в ход в пределах шестикорпусного двора-городка, и сам изобретатель расшифровки превратился сперва в Повоюй Павловича, а там, на местном арго дворовых мальчишек, и в Повоюй Повоюевича.

Возраст и болезни освобождают Повоюй Повоюевича от гражданских обязанностей дежурного. Но сам он не желает их с себя снять. Довольно часто можно видеть его фигуру, направляющуюся к узкой скамейке у подворотни, наставленной каменным жерлом к Арбату. В правой руке у старика желтая полированная палка. Она изогнулась под многолетним грузом туловища, наклоненного над ней. Свою смену Повоюй Повоюевич принимает среди дня, а иногда в часы, следующие за восходом солнца. Усевшись на скамье, он водружает палку меж коленей и кладет большие, с припухлыми пальцами руки на круглый набалдашник.

Мимо проходят женщины — одни с бидонами, другие — с ребятами, третьи и с теми и с другими на руках. За бидонами торопятся портфели. Изредка проплывают, горбами на спинах, мешки и узлы. Неподалеку, возле жестяного цилиндра с зацветшей водой и ящика с песком, возятся мальчишки. Повоюй Повоюевич так и не успевает перестать улыбаться, потому что каждого ведь надо приветить улыбкой и поощрительным кивком головы. И никто, даже сильно запоздавший портфель, не скроется за воротами, не выразив так или иначе свое внимание к старику дежурному. «Так или иначе» имеют ряд вариантов. Самый краткий: «Здр», — и был таков. Наиболее пространное «иначе»:

— Доброе утро, Повоюй Повоюевич. Что ж это вы опять один?

После чего надо остановиться, чтобы выслушать неторопливый ответ:

— Как можно? Мы вдвоем: я да солнышко. В три глаза смотрим. Легче верблюду в игольное ушко, чем…

И тут же, проводив благопожеланием удаляющуюся спину, Повоюй Повоюевич ищет, с кем бы «добеседовать» и объяснить, что нет, мол, таких глупых верблюдов, которые лезли бы в ушко иглы, как в ворота, но что вот «верблюд», что по церковнославянски означает канат, — тот мог предпринять эту затею «с нечересчур годными средствами», — подобно тому, как Наполеон I «вервь, велблудом себя возмнившая»… И дальше — по плану речи — должно следовать уподобление, за сим — развитие и, наконец, вывод или мораль.

Однако сейчас достаточно подготовленного слушателя поблизости не видится — и автор несостоявшейся ораторской «хрии» решает изъяснить свою мысль проще, популярнее и нагляднее.

Поманив палкой мальчишек, играющих у ящика с песком, он предлагает им загадку:

Имя звериное — длиной всего в два слога: