Москва в первый год войны - [5]

II

— А, здравствуйте, вы, я вижу, скучаете тут один. Разрешите?

— Нет. Это я о скуке. А место свободно.

Он, все тот же он из моей первой записи, опустился в кресло с видом давнишнего моего знакомого.

— Да, «пассажиры незанятых мест». Моя жена, и наверно, сидит мысленно на этом вот пустом стуле. Рядом с нами. Далеконько вы забрались, Зоя Петровна… Ну, ничего. Там, у нее во Фрунзе, коммерческий магазин и всякое такое. Подождем под дождем — пуль и ядер, так сказать.

Не встречая ответов, человек, желавший развеять мою скуку, сам, явно заскучал. Пенсне, спрыгнув с носа, постучало сперва, по доске стола, потом цокнуло о перечницу:

— И куда этот официант задевался? Избаловались. Если бы им платить на чай наперед, так они бы забегали как встрепанные. А то… Как его зовут? Не знаете? Вот я сейчас узнаю.

Действительно, через минуту он уже заказывал:

— Два супа: договорились. Рыбные? Печально. А нельзя ли как-нибудь, чтобы карася да в порося, а? Вы уж постарайтесь, товарищ Матросов. И фамилия у вас хорошая, и вы человек хороший. Пожалуйста, «Не могу?» Ну, а вы, уважаемый, как-нибудь так, через не могу.

Официант отошел к другому столу. Внимание соседа вновь взяло меня в фокус:

— Да. Шестнадцатое октября. «День великого драпа». И чего это они? Не понимаю. Я? Я не шестнадцатого, извините, тринадцатого. А то что же получается: «Бери его, ату! а сам в Алма-Ату». Или: «Один лег во чистом поле, а другой убег и… в Чистополе», а?

Меня передернуло:

— Откуда вы набрались этих… рифм? Каждый там, где его рабочее место.

Я встал и пересел к другому столику на освободившееся место. По счастью, у спины нет глаз. И я не видел, как изменилось и изменилось ли выражение на лице клубмена.

III

Да, настало время включить в мой очерк это слово: «клубмен». От недели к неделе лицо нашей писательской столовой довольно быстро менялось. Наряду с членами клуба стали появляться и завсегдатаи его, клубмены. Рядом с вилкой лег карандаш; рядом с салфеткой, — впрочем, виноват, салфетки ушли еще в начале декабря 1941 года, — блокнот. Посетители стали засиживаться у своих приборов, возникло своего рода молекулярное движение внутри двух зал, одной тесной и другой просторной, с потолком под самую крышу. Рядом с судками и стеклянной банкой начали посещать клуб и портфели. Сперва тощие, потом набитые до росщелка замка. У стены, что ближе к буфетной стойке, оттасовавшись от двоек и троек нашей писательской колоды, сидели — в мягких зеленых креслах с готическими спинками — товарищи онёры. В центре, сдвигая поближе друг к другу столы, группировались поэты и друзья поэзии. У решетки, отгородившей лесенку, сбегающую в подвал, — друзья непустых бокалов. Поближе к окнам, к вечеру надевавшим глухие матерчатые маски, редактора, работники радио и издательств. В большом холодном, как сталактитовая пещера, зале зябли пришлые люди: дальние родственники литературы, ее свояченицы и троюродные племянники. За дощатым перешейком коридора, за створами тяжелых резных дубовых дверей сидели почетные гости клуба.

Мои встречи с человеком в пенсне и шубе повторялись. Обычно он бывал не один, но говорил один:

— Литература, пока в ее чекане преобладает благородный металл, это… литература. Ну, а у нас лигатура. Только и.

Или:

— Они пробуют втащить театр военных действий на театр. Бедный верблюд. Несчастное игольное ушко. Или:

— «Parabellum»:[2] такая система у нас уже есть. Чисто убивает. А почему не усовершенствовать ее в «Si vis pacem»?[3]

Или:

— Сегодня снилось, что я распался на талоны. И никак меня не соберешь… Или:

— Наш Иль-Иль, глядите, за буфетом на счетах щелкает. Знаете анекдот об игумене? Какой? А такой: «Привезли в монастырь кладь — надо тюки сосчитать; у игумена счетов не было, так на четках спроворил». А?

Наткнувшись как-то глазами на мои глаза, клумбен добавил, чуть снизив голос:

— Произвожу впечатление не слишком симпатичного человека? Знаю. Думаю совершенствоваться: из несимпатичных в антипатичные. Что вы на это скажете? Или облагодетельствуете презрительным молчанием? А?

Я ответил:

— Хвалить не стану. Бранить — тоже. Не в антипатичности тут дело, а в том…

— В чем?..

— В том, что вы жидкий кристалл.

— Как?

— Жидкий кристалл. Ученый Леба давно уже открыл это явление в растительно-животном мире. Остается перенести внимание этажом выше: здесь война как бы деконфигурирует человека и создает крайне неустойчивые психические новообразования. Нечто аналогичное жидким кристаллам. Если опыт, точнее — эксперимент, предпринятый агрессором, затянется, жидкое затвердеет — и вы действительно из несимпатичного превратитесь в довольно ярко выраженный экземпляр антипатичности. Но я не верю в победу войны, ставлю свою ставку на мир. Вы не успеете добиться высоких степеней отвратности. Вероятнее, начнете скоро, как вам это ни неприятно, деградировать в благодушие…

— Нет, мне душно от душ.

— Что же. Это добрый знак. Вас, жидких кристаллов, много самых различных форм — одни тяготеют к положительному полюсу, другие — к отрицательному, но все это временно. Пройдет война, пройдут и неустойчивые формы. Надо их наблюдать и фиксировать сейчас — пока не поздно. Изображение на непроявленной пластинке погибает от солнца. Не так ли?