Москва и жизнь - [9]

И лишь когда бесконечный (как мне показалось) полет закончился и мы, изодранные до полного изнеможения, взглянули наверх, боль и кровь отступили перед моральной победой. Она оказалась на нашей стороне. «Он» прыгать не захотел, испугался. Правда, в этом уже не стало нужды. С того раза мы прекратили «делать пожары», а пожарные — гонять нас с пристани.

После войны пришла другая напасть: в Москве-реке запретили купаться. И, видимо, правильно. Вода текла такая грязная, что когда мой друг Ленька полез за этими… как их… ну, в общем, вы знаете — мужскими такими резинками, которые мы за отсутствием полового воспитания пытались использовать как воздушные шары…

Так вот, когда Ленька обнаружил в одной из заводей эти «гондоны» и, обуреваемый грехом накопительства, «вплыл в нефтянку», он вылез оттуда таким страшным, что даже мы, видавшие виды, бросили все дела и побежали искать керосин. Рожу отмыли, но вскоре ее разнесло до такой ширины, что казалось, водолазный шлем привинчен к голому телу. Испугавшись вконец, побежали «к Цинделю». Так называлась «полуклиника», построенная до революции каким-то фабрикантом Цинделем. Там всегда дежурила наша спасительница, старая добрая Вильнер Циля Абрамовна. Дело не в этом. А в том, что, ощущая себя всеобщей мамашей, она мастерски залечивала бесчисленные наши раны, постоянно ведя вслух заочную полемику с родителями по поводу бескультурья детей-босяков. Она не понимала, что мы жили босяками — в прямом смысле слова — вовсе не только по бедности: носить обувь вообще считалось дурным тоном. Она многого не понимала, эта добрая врачиха Вильнер. О ней потом.

Так вот, когда после войны в Москве-реке запретили купаться, нас это, конечно, не остановило. Мы прыгали в густую, в разноцветных орнаментах воду, заботясь лишь о том, чтобы не попасть в руки милиции. Делалось это так: выставив одного «на атасе», сдавали ему все трусики — единственный наш гардероб — и голышом, разбежавшись по краю пристани, ныряли до одури, до посинения. А когда появлялся милиционер, наш охранник с криком «атанда» бежал к заранее условленному месту, а мы со всякими обидными словами уплывали вниз, к автозаводу, где начинались свалки, болота, дебри и куда наш преследователь не доходил.

Однако, как говорилось в старых книжках, всему однажды приходит конец. Один из милиционеров оказался хитрым, как бес. Уж очень, видно, мы ему надоели. Придумал он нам такую каверзу. Остановил вдалеке грузовик, забрался в кабину и, свернувшись там, как змей подколодный, велел водителю ехать к пристани. Естественно, наш стражник ничего не заметил: мало ли полуторок каталось по набережной в те времена. Вдруг машина останавливается, из кабины, как пес из будки, выскакивает этот дьявол, хватает наши трусики… И — следующая сцена, которую мы видим, — спокойно и важно, помахивая арестованным гардеробом, приглашает вылезать из воды. Делать нечего. Пришлось сдаваться на милость победителя.

Но милости не последовало. Он придумал страшную казнь. Приказал нам забираться в кузов, а водителю — опустить борта. Вы только представьте себе всю сцену. Мы стоим голые, прикрывая стыд руками. С нами милиционер, улыбающийся во всю свою страшную физиономию. Вокруг народ собирается. А он еще велит водителю «дудеть», привлекая внимание прохожих, и ехать медленно-медленно до самых Кожевников, до отделения. А это и в штанах далеко.

Вы, конечно, подумали, милиционер вызвал родителей, требовал наказания? Нет, господа. Система взаимоотношений того времени не допускала разборок и тяжб. Все строилось на договоре. Каждый из нас получил назад свои трусики и мощный пинок в зад. Инцидент был исчерпан. Мы обещали там больше не купаться. И действительно, не купались. Честное слово считалось святым.

Конечно, похулиганить мы были в те годы горазды, как, наверное, все пацаны моего возраста. Ацетилен добыть, сделать гремучую смесь, рвануть, все случалось. Но не воровали. Ждали, когда с хлебозавода вывезут шлак, чтобы покопаться в нем, попробовать найти куски обуглившегося теста.

Возвращаясь к доброй врачихе Вильнер, должен сказать, что, ведя постоянную войну с нашим варварством и бескультурьем, она, конечно, не понимала, с кем имеет дело. Ей ничего не стоило приучить нас дезинфицировать свежие раны струей собственной мочи или головешкой из костра. Но эти правила усваивались до тех пор, пока не затрагивали дворовой этики, ставившей представление о мальчишеской доблести в непосредственную связь с риском увечья.

Здесь надо вообще хотя бы коротко сказать о том, что такое двор, а главное — что не все дворы того времени походили на те, что описаны в «Детях Арбата».

Были дворы разные: интеллигентские, спортивные, воровские. Наш двор считался хулиганским. Это значит, он провоцировал особый рисковый настрой — с кем-нибудь подраться, что-то такое «отчебучить», «обозначить», «отметить»… Ну, например. Подплыть как можно ближе к тягачу или барже, да так, чтобы уже начало «подсасывать». И тем не менее выплыть обратно. У кого не получится — сам виноват. Или: разбежавшись по краю пристани, перелететь через торчащие из воды или скрытые под поверхностью сваи, чтобы попасть в глубину. Один не долетел, напоролся, но это не повод, чтобы другим перестать.