MOSKVA–ФРАНКФУРТ–MOSKVA - [5]

— Почему не выпускают, кто не пускает? — спрашивал я.

Гришка объяснял, что его папа знает военную тайну, а тот, кто знает тайну, не может никуда уехать из СССР. Папу его могут и в тюрьму посадить, если окажется, что он военный секрет иностранцам разболтал.

— И ты тоже знаешь военную тайну? — удивился я.

— Нет. Тайну папа никому не говорит, с него специальную бумажку взяли, подписка называется. Но ничего, я всё равно узнаю.

— А Валерка тоже хочет уехать? — не унимался я.

— Да его никто и не спрашивает, старший брат-то я, родители только со мной советуются, — ответил Гришка и отвернулся, — только ты никому не говори, что я тебе рассказал про военную тайну. И моим маме с папой не говори. А то мне же ещё по башке дадут.

Я снова спрятал жвачку. И обещал, и даже дал клятву. Гришку я зауважал ещё больше, а с Валеркой мы в тот день не сильно дружили.

С одной стороны, это даже хорошо, что их папу не выпускают, решил я. Если его выпустят, уедет Гришка, а, может, и Валерка. Вдруг и его решат взять? С кем мне тогда дружить?

Но я зря боялся. Гришка и Валерка, их папа и мама вместе с военной тайной уехали из страны СССР только через десять лет. Потому что любая тайна, даже военная, через много-много времени становится уже и не тайна, и не секрет, а всем известная в мире вещь. И тогда про неё можно говорить, с кем вздумается.

Сестра

Один раз ко мне подошла мама и сказала, что хочет со мной серьёзно поговорить.

— Скажи, Гоша, — начала мама, — вот ты живёшь без братика и сестрички, наверное, тебе скучно. Хочется с кем-нибудь поиграть, а никого нет.

— Нет, мне не скучно, — отвечал я, — я хожу к Гришке и Валерке в гости, мы на улице часто играем. И с другими ребятами тоже.

— Всё-таки без братика тебе не очень хорошо, — не унималась мама, — ты бы мог о малыше заботится.

Я ни о ком не хотел заботиться.

— Мама, я не хочу ни брата, ни, тем более, сестру. Что я буду с ней делать? С девчонками я не играю. А в какой комнате я должен жить? А игрушки куда я свои дену?

Мама стала говорить, что я чёрствый, раз не хочу ни о ком заботиться. Они с папой хотели со мной посоветоваться, но, если их сын оказался таким злым, то и советоваться больше не о чем. Больше со мной не советовались, а мамин живот после этого разговора начал увеличиваться.

Дело было летом, я много бегал по двору с Гришкой и Валеркой, пока мы все трое не заразились свинкой. Это такая болезнь, от неё болит и распухает горло. Мамин живот стал совсем большой, и она уехала в роддом, а я остался дома с папой и свинкой, которая залезла мне в горло.

Папа сказал: «Свинка — очень опасная болезнь, особенно для малышей. Я прочитал об этом в популярной медицинской энциклопедии. Ты можешь заразить ребёнка. Тебя надо изолировать».

Я не понял, как меня надо изолировать, а папа быстро всё придумал. Он вызвал скорую помощь, и меня увезли в больницу, в инфекционное отделение.

Отделение, куда я попал, называлось «свинячьим». Потому что все здесь болеют свинкой. В инфекционной больнице стены покрашены жёлтой краской. На стенах отделения нарисованы гномики и лесные звери. Гномики и звери весело улыбаются и смеются. В палате нас — шесть человек. Целый день все лежат на кроватях, читают книги, кто читать умеет. Кто не умеет, рисует или глядит в потолок.

В первую ночь я долго не мог заснуть. Вдруг, посереди ночи, я услышал шорох. К моей кровати кто-то крался. Потом я увидел мальчика лет пяти. Он подошёл к тумбочке, стоявшей возле моей кровати. Но это была не моя тумбочка, а моего соседа Кольки. Колька же, как назло, храпел, и ничего не видел.

Я схватил вора за руку и резко дёрнул, мальчишка пытался вырваться, ни говоря ни слова, он меня испугался, всё таки я был больше него и сильнее. А я ногой стал бить Кольку, чтобы тот проснулся, тоже молча. Я знал: ночью не стоит громко драться. Если громко драться, можно всех больных и врачей разбудить. Они придут, начнут расспрашивать. Вы же и будете виноваты. Запомните это, дети. Через минуту мы скрутили воришку и рассматривали украденное колькино добро.

— Иди отсюда и больше к нам не лезь, — сказал я грозно, как только умел.

Наутро к Кольке пришла мама, и мы вдвоём, перебивая друг друга, рассказывали ей про ночное приключение. А маленький вор лежал на кровати, повернувшись на живот, и делал вид, что спит.

Колькина мама посмотрела на меня, потом на Кольку и сказала вдруг: «А вы сами ничего не хотите ему подарить?»

— Нет, — закричали мы удивлённо, — он же вор. Чего ему дарить?

Я решил, что мама моего соседа сошла, прямо здесь в больнице, с ума. Мне стало жалко Кольку, я сразу представил себе, как ему будет трудно с такой мамой. У меня родители нормальные, а и то тяжело! Но добрая колькина мама объяснила нам, и всё встало на свои места: «Этот мальчик из детского дома. У него никого нет и ничего нет из того, что вы имеете. Вот он и ворует».

Потом мама Кольки подсела к мальчишке на кровать и стала с ним о чём-то тихо разговаривать. И даже погладила его по голове! На следующий день она принесла ему яблок. А когда Кольку выписывали, воришке достался целый пакет старой колькиной одежды. Я, честно говоря, к детдомовцу ни любви, ни ненависти не испытывал. Он тоже со мной не разговаривал и ни разу не пытался у меня чего-нибудь украсть. Я даже не помню, как его звали. Помню только, что из больницы медсестры звонили в детский дом, чтобы мальчика забрали, так как он практически здоров. Но из детдома никто за ним не приезжал. Из детдома в больницу его увезли на скорой, а в обратную сторону ехать никто не хотел.