MOSKVA–ФРАНКФУРТ–MOSKVA - [38]

Наступили решительные часы. В какую-то минуту, стоя в цепочке, я почувствовал, что затянут в водоворот событий, который увлекает и несёт меня дальше и дальше. Оказавшись у Верховного Совета этой ночью по своей воле, теперь я не вырвусь отсюда сам, а буду либо выброшен на твёрдый берег, либо разобью голову об острые камни.

Стояние в живой цепи той ночью было актом глубоко осознанным, отчаянным и наивным одновременно. Говорю это применительно только к себе.

Мемуары пишутся большей частью людьми известными и высокопоставленными. Я же описываю свою скромную роль со своей колокольни.

Вечер прошёл сносно. Защитникам раздавали еду и питьё. Из кооперативных кафе, ресторанчиков, булочных привозили горячее питание. Помню, мне достался вкусный пирожок с капустой.

Потом прошёл небольшой парад. Генерал Кобец, руководивший обороной, обошёл цепочки, всматриваясь в лица. «Министр обороны идёт», — шептались в толпе. На генерале была отглаженная форма и штаны с лампасами. Генерал широко улыбался, как будто спутал ночь 20–го августа с днём Девятого мая. Я разозлился при виде главнокомандующего, такой у него был неуместный, официально — радостный вид. Я решил, что ему льстит дешёвая популярность. Сейчас я думаю, что эта улыбка стоила ему колоссального напряжения сил. После такого парада можно смело ложиться в больницу.

На крыльце здания установили громкоговорители, которые вещали о положении дел в Москве, о возможном передвижении войск. С крыши вниз, на живые цепочки направлены были лучи прожекторов. Кажется, прожекторов было два. Прожектора шарили по толпе, якобы с целью отыскать провокаторов. Иногда луч пробегал и по мне, ослепляя на мгновение.

Из репродукторов неслись обращения членов правительства РСФСР к народу, сообщали о подошедших на подмогу по Москве-реке пожарных кораблях. Эти корабли блокировали Дом со стороны набережной. Днём я обходил Белый Дом по периметру, и мне показалось, что там, с тыльной стороны, почти нет людей и защиты. Теперь дыру заткнули.

Из всей сумятицы было более или менее ясно, что в городе стоят Кантемировская и Таманская дивизии, говорили о возможном штурме здания силами дивизии Дзержинского. Вокруг телецентра в Останкино тоже происходило нечто непонятное, телецентр, как я понял, полностью заблокировала армия.

Однако перемещения соединений по городу не вызывали столько тревоги, сколько страх оказаться убитым из-за спины спецгруппой КГБ «Альфа». Никто не знал, когда начнётся штурм, только строили предположения.

На крыше здания должны были находиться вооружённые люди. И мне казалось, что при начале штурма будет выброшен десант с вертолётов на крышу. Одновременно начнётся штурм снизу. Этот момент я боялся пропустить.

Как объясняли нам организаторы обороны, проходившие по цепи, при начале штурма следует «пытаться отсекать автоматчиков». Идея отсекать автоматчиков казалась мне не только бредовой, но и бесполезной. Я надеялся, что автоматчиков всё же не будет. Армия, как я успел увидеть, почти полностью разложилась за день. Заставить их стрелять в безоружных, хотя и можно, но тяжело. Я представлял себе худшее, что, как в кино, в чёрных, одинаковых водолазках на нас с разных сторон набросятся люди, вооружённые ножами и бесшумными пистолетами. И можно попытаться схватить кого-то за штаны и завалиться с ним вместе на асфальт. Если же начнут бить из автоматов, рассуждал я далее, стоит сразу лечь на землю, поскольку толпа рассеется сама собой за минуту.

Ещё проходила запись или перепись защитников. Люди охотно давали свои фамилии и адреса, вписывали сами себя в списки. Я заявил, что никуда отсюда не уйду, но и фамилию свою никому не скажу, потому, что не знаю, кто переписывает и с какой целью. Свои шансы выбраться отсюда живым при начале штурма я оценивал, как невысокие, особенно если решу отсекать автоматчиков.

Я стал думать о родителях, о том, что необязательно создавать им проблемы, если меня здесь достанет пуля или раздавит мой знакомый танкист. При худшем раскладе, раненого или, не дай Бог, убитого меня, допустим, доставят домой. Кто-то увидит моё имя в списке, что тогда? Нет, если удастся отсюда вылезти, лучше, чтобы моё имя не фигурировало нигде.

Ведь вот, вызовут в первый отдел к знакомой по обмену тётке. Тётка, наверняка, уже опять покрасила экзему, я представил себе её лицо. И что я ей тогда скажу? Почему-то всегда меня судьба толкает к тем людям, от которых я пытаюсь убежать подальше. Начнутся звонки из деканата и угрозы отчисления из института…

К счастью для моей израненной совести, я не ушёл тогда с площади. Теперь, по прошествии многих лет, я могу твёрдо сказать, у меня имеется в жизни эпизод, за который мне не стыдно.

Не могу точно вспомнить, в каком часу приехал Шеварднадзе. Его машину сразу обступили люди. Зажглись софиты корреспондентов. Казалось, корреспонденты только и ждали, когда он появится. Шеварднадзе в ореоле яркого света прошёл в здание, а толпа аплодировала.

Я держался спокойно, то есть, просто держался. Цепочка ходила ходуном. Многие люди уже не стояли, взявши за руку соседа, а нервно переступали с ноги на ногу. Одному, из передней цепочки, стало плохо, он упал, и мимо меня его вынесли из толчеи. Иногда кричали вдалеке: «Диверсант, держи его. Не дай уйти!» После лёгкой паники с поимкой потенциального диверсанта всё успокаивалось.