MOSKVA–ФРАНКФУРТ–MOSKVA - [37]

Наглотавшись дыма, я слез, наконец, на землю и направился в нужную сторону, к Белому Дому. Почему я пошёл туда и чем руководствовался, сейчас сказать затрудняюсь. Но, оказавшись там, я принял активное участие в возведении оборонительных сооружений вокруг здания. Когда я появился на пятачке перед Горбатым мостиком, там вовсю кипела лихорадочная деятельность, строили баррикаду. Мне страшно захотелось включиться в сопротивление путчу, начать наконец, действовать. Строительство проходило следующим образом: металлические заграждения, ветки, доски, на худой конец, палки собирались и складывались в одно место. Я стоял и смотрел на нервно бегавших и ковырявшихся в земле людей и не смог найти ни одной заслуживающей внимания палочки! От осознания своей ненужности среди суеты работавших стало не по себе. Я ошалело стоял, когда все трудились! Но тут кто-то крикнул: «Чего встал, дура? Под ноги гляди!» Поскольку реплика адресовалась мне, я понял, что решение лежит где-то прямо под ногами. Тут я обратил внимание, что мостовая наполовину разобрана. Тогда я сел на корточки, как и большинство вокруг, и принялся выковыривать из земли брусчатку.

Занятие мне понравилось, камни поддавались неохотно, но при должном усилии вылезали из земли. Оружие пролетариата складывалось возле баррикады с внутренней стороны. Работали все в бешеном темпе и вскоре всю брусчатку перенесли за баррикаду. Я почувствовал, что опять становлюсь «дурой». На моё счастье кто-то крикнул: «К высотке надо! Бегом, там есть арматура!» Бегом мы не побежали, но двигалась толпа быстрым шагом по направлению к площади Восстания. Вначале я думал, что мы идём на некую стройплощадку. Вокруг Высотного здания всегда чего-то рыли, и годами лежала грязь. Зимой, правда, грязь покрывалась снегом.

Оказалось иначе: Высотное здание на площади собирались ремонтировать, его облепляли снаружи строительные леса. Демонтажем этих лесов, наравне с другими, я и занялся. С выражением удивления и ужаса в своих каменных глазах взирали на нашу деятельность с крыш сталинские колхозницы и рабочие, обильно расставленные, где только возможно, щедрым скульптором.

Потом мы носили металлические конструкции к нашей баррикаде. Так прошло около двух часов. Иногда люди коротко перебрасывались словами. Смысл этих разговоров сводился к вопросам о возможном штурме и о том, как действовать дальше. «Вы на ночь останетесь?» — спрашивали друг друга создатели баррикады. Строительная лихорадка прошла, теперь каждый для себя решал, идти ли ему домой. Кто-то должен был остаться защищать это место.

«Вы останетесь?» — спросили и меня. Я подумал немного и ответил утвердительно, иначе ответить было просто нельзя. Хотя для себя ещё ничего не решил.

Я решил прогуляться немного и подумать. Не помню, что и где я ел. Но, помню, что голодным я в тот день себя не чувствовал.

Единственное, чего мне не хотелось делать, это наводить панику на родителей и вгонять в слёзы маму. Звонить домой я боялся, было понятно, что мне скажут по телефону. Решение я нашёл быстро: позвонил своему дяде с просьбой перезвонить родителям и сказать, что нахожусь в городе, чтобы не беспокоились, у меня всё хорошо.

Гуляя и размышляя таким образом, я успел увидеть в Москве уже множество других баррикад, широкие проспекты стояли перегороженные тяжёлыми грузовиками, троллейбусами и автобусами. Казалось, все московские троллейбусные парки были сегодня здесь. Отношение москвичей к «рогатым» нежное. Вспомните Окуджаву с его «Песенкой о полночном троллейбусе».

Когда мне невмочь пересилить беду,

Когда подступает отчаянье,

Я в синий троллейбус сажусь на ходу,

В последний, случайный…

Ну, и так далее… Именно эти благородные и медлительные, как киты, обитатели наших улиц прикрывали нас в тот день своими железными телами. Ближе к вечеру народ стал разжигать костры и даже петь песни под гитару возле троллейбусов, я видел у одной баррикады «санитарный пункт», где собирали перевязочные средства, вату, лекарства.

У костра сидеть мне не хотелось, я не для этого остался здесь. Меня, разумеется, никто не дожидался у баррикады, которую и я тоже возводил. Всё же это был мой окоп, моя «линия Маннергейма». С наступлением темноты я вернулся к Белому Дому и там стал разыскивать себе место.

Возле здания стояла уже приличная толпа. Ходили организаторы обороны, пытавшиеся навести порядок. Эти люди расставляли людей по цепочкам. Ветеранов войны в Афганистане ставили в цепь у самого входа в здание. Оружия им не давали, но, по-моему, они были «вооружены» палками. Люди, руководившие построением боевых порядков, объясняли, что ни в коем случае нельзя стрелять в штурмующих, что в толпе могут быть провокаторы, которые первыми начнут пальбу и спровоцируют на ответную стрельбу солдат. Просили быть предельно внимательными и держаться за руки. В одну такую цепочку я тоже встал. Помимо чувства долга, обиды, что некие люди так запросто могут отнять твою свободу, кроме соображений совести, меня подсознательно удерживал на площади ещё один момент. Я внутренне находился на перепутье, чувствуя, что хочу того или нет, в жизни следует произвести радикальную переориентировку. Дезертирство с площади в такое время значило бы подписаться под собственным малодушием и трусостью.