MOSKVA–ФРАНКФУРТ–MOSKVA - [16]

— Люба, не дури!

Жена пытается проскользнуть в отданное ей для побега небольшое пространство. Андрей Петрович пропускает её, а потом легко, мягким спортивным движением ноги, прижимает чемодан к косяку. Чемодан вываливается из рук Любы. Расчёт точен: ещё в падении клетчатая коробка раскрывается, вещи вываливаются на пол.

Жена с рёвом ползает по полу, собирает бельё обратно.

— Негодяй! Негодяй! — она в исступлении.

Андрей Петрович резко подходит, двумя пальцами берёт её за подбородок.

— Не называй меня так, я тебя очень прошу. Очень.

Люба бьёт кулачком по его руке, не больно. Он ухмыляется, но убирает руку. Лицо жены разбухло от слёз, оно красное, в нём больше нет ничего женского, оно теперь совсем детское. Нет, не детское. Оно Жалкое.

Андрей Петрович переступает через ползающую в коридоре Любу, его теперь уже бывшую супругу, и идёт на кухню. Стоит у окна, в кухне тихо стучат ходики: тик-так, тик-так.

Андрей Петрович поворачивает ключ старой кунцевской квартиры, входит в прихожую. В нос бьёт запах газа и давно не проветриваемого помещения.

Из глубины квартиры раздаётся скрип старой кровати. Слышен слабый, протяжный стон.

— Кто-о-о?

— Я.

— Андрейка, ты пришёл?

— Ну, а кто ж ещё?

Андрей Петрович проходит в спальню, достаёт из сумки продукты. Берёт со стола двумя пальцами грязное, с остатками творога, блюдце.

На кровати, в углу, лежит тётя Надя. Щёки её ввалились, седые волосы давно не мыты и не чёсаны. Взор её глаз мутный.

— Воды-ы-ы.

Андрей Петрович идёт в кухню, сначала ставит грязное блюдце в раковину, гасит газовую конфорку, потом набирает воду в стакан.

После перенесённого инсульта тётя Надя плохо передвигается, часто забывает выключить за собой газ, свет в туалете горит вообще постоянно. Всё это может плохо кончиться, поэтому важные документы: доверенности, пенсионная книжка и прочее давно оформлены на Андрея Петровича и хранятся в его отдельной квартире, в книжном шкафу, в старой, пятидесятых годов коробке из-под шоколада. Престарелая тётя совсем не в состоянии за собой ухаживать.

Она подносит стакан к губам, жадно пьёт воду, ночная рубашка её в некоторых местах протёрлась до дыр. Андрей Петрович видит под одеялом худые, в морщинах, похожие на две палки, ноги. Рядом под одеялом — чёрная иконка.

— Ела? — коротко спрашивает племянник.

Тётя Надя тянется слабой рукой к светлому пятну, к лицу Андрея Петровича. Глаза стали совсем никудышные.

— Ты сегодня ела? — ещё раз задаёт он свой вопрос.

— Ела, — тётя Надя кивает.

— Вот творог на завтрак, — он поднимает и подносит близко к глазам тёти свежую пачку, — остальное тут. Обед, ужин. — Не дури.

— Ты работал, Андрейка?

— Да.

— Как профессор Караганов? Работает?

— Хорошо работает, тебе привет.

— Сколько сейчас времени? — шепчет тётя Надя.

— Девять вечера. Пятница.

— Тяжело тебе, Андрейка?

— Тяжело.

— Посиди. Мне недолго осталось.

— Мне пора.

Тетя держится на прощанье холодной рукой за сильную ладонь племянника.

— Мальчик мой. Золотой. Иди.

Перед невидящими глазами тёти Нади светлое пятно, пятно не удаляется, ей спокойно.

Андрей Петрович идёт по пустынному тротуару. У него ровная спина, широкие плечи. Раз-два, Раз-два.

На небе вспыхнула и покатилась звезда.

Метеорит. Андрей Петрович успевает заметить только краешком глаза небесную вспышку. В городе яркие огни, звёздного неба стало почти не видно.

После душной квартиры холодный воздух бодрит.

Был бы сейчас жив Караганов, не стали бы эти старые олухи с кафедры упрямиться и тянуть с учёным советом. Он набирает грудью воздух. Раз-два, раз-два.

^{Франкфурт 2007}

Отъезд

Город пышный, город бедный…

А. С. Пушкин

Германн Соломонович Цепкин представлял себе счастье примерно так: он сидит на лавочке возле деревянного дома, огород и сад наполнены зреющими овощами и фруктами. Дует приятный летний ветерок, а в доме, в кладовке имеется лопата и прочий инструмент. Огород оборудован для полива. И заходит он в кладовку, берёт в руки лопату, поковыряет землю без особенных усилий, потому что земля хорошо унавожена. Поковыряет до приятной усталости в руках и опять сядет на лавочку. Сядет и сидит: греется на солнце. Закрывал глаза и представлял себе счастливую жизнь. Потом открывал, и ему делалось страшно.

Всю войну Германн Соломонович прослужил на Кавказе в строительных войсках. Занимался постройкой дорог и получил странный подарок судьбы или, говорят ещё, вытащил счастливый билет — в нехорошее время не был посажен, расстрелян, послан на передовую, на верную смерть. Германну Соломоновичу исполнилось к концу войны двадцать пять лет, роста он был не великого и лицом не красавец. Продолговатое лицо, семитские глаза и семитский же нос. К тому же от сводок СовИнформБюро и частых мыслей про возможную отправку на передовую стали у него ближе к Курской битве выпадать волосы на голове, и болел желудок.

В графе «семейное положение» напротив его фамилии значилось «холост». Да и откуда в военное время могла у военного строителя появиться жена?

После войны сапёрный батальон, в котором служил Цепкин, не расформировали, а направили восстанавливать Сталинград.

На восстановление Сталинграда партия и правительство решились не сразу. Ходят слухи, что сперва хотели оставить всё, как есть, чтобы потомки могли гулять по разбомбленному, разбитому вдребезги городу и любоваться развалинами, как античным Римом. В отличие от древнего Рима развалины Сталинграда должны были, конечно, нести воспитательную функцию. Но якобы сам Сталин решил вопрос иначе — город восстанавливать. Может, оно так и было. Только заново отстраивать Сталинград должны были не простые строители, а военные. Потому что каждая улица, каждый дом, подлежащие сносу, напичканы были таким количеством мин и снарядов, что по сравнению с этим, любое минное поле покажется детской площадкой. На восстановление Сталинграда перебрасывали свежие части из тыла. И эти части несли небоевые потери, сопоставимые с боевыми в сорок первом. Жить приходилось в землянках, как на фронте. Здесь Германна Соломоновича продолжали мучить боли в желудке. Здесь он расстался с остатками своей шевелюры, и так изрядно пострадавшей в ходе битвы на Курской дуге, когда возможная передовая приблизилась совсем близко, и постарел лицом на двадцать лет.