Москва – Берлин: история по памяти - [33]

Скоро все было готово к отправлению. Не было у нас пока только паспортов и билетов до Ленинграда. Их нам должны были выдать, как всегда делается в таких случаях, только утром, когда коминтерновская машина повезет нас на вокзал. Мы сидели в лихорадочном ожидании, как вдруг вечером зазвонил телефон. Уже неделю в Москве проходил VII Всемирный конгресс Коминтерна. В тот день, решивший нашу судьбу, старого большевика Пятницкого сняли с должности, генеральным секретарем назначили Георгия Димитрова, а Дмитрия Захаровича Мануильского утвердили как второго по значимости человека в Коминтерне. Мануильский нам и позвонил. Убедившись, что говорит с Нойманом, он произнес всего одну лаконичную фразу:

— Нойман, вы не едете! — и бросил трубку.

Все было кончено. Еще много дней стояли в комнате нераспакованные чемоданы. Мы оба отчетливо ощущали, что упущена последняя возможность. Нам ничего больше не оставалось, кроме как сидеть и ждать.

Спустя многие годы, когда в 1940 году меня выдали Германии и отправили из Сибири в концлагерь Равенсбрюк, мне вспомнился рухнувший бразильский план. Вскоре после прибытия я шла через лагерную улицу, а мне навстречу строем, как было положено в Равенсбрюке, прошла группа евреек. Мне бросилась в глаза вышагивающая рядом с колонной старшая по бараку — высокая женщина с темно-русыми волосами и большими голубыми глазами, которые показались мне знакомыми. Это была Ольга Престес-Бенарио из Мюнхена, жена бразильского народного генерала, которую я в последний раз видела в 1935 году в Москве, в столовой отеля «Люкс».

В конце 1935 года, после неудачной попытки переворота, затеянной коммунистами против Варгаса, их с мужем схватили в пригороде Рио-де-Жанейро. Та же судьба постигла Артура Эверта и его жену Элизабет Сабо. Престеса и Эверта приговорили в Бразилии к тридцати годам каторги, а обеих жен выслали в нацистскую Германию.

В немецкой тюрьме Ольга Престес родила дочку. Ребенка передали родственникам, а Ольгу отвезли в Равенсбрюк, туда же отправили и Элизабет Сабо, которая незадолго до моего прибытия умерла в штрафном бараке.

Ольгу не так-то просто забыть. Она держалась с таким достоинством, что отпугивала даже эсэсовских бестий. В 1942 году ее отравили газом, как и всех остальных евреек из Равенсбрюка.

Здесь, в немецком концентрационном лагере, круг замкнулся. Я до сих пор не знаю, что лучше: крюк через Бразилию или через Сибирь, так как совсем не уверена, было ли у нас самих на той стадии одичания коммунизма достаточно мужества и, что важнее всего, достаточно политической прозорливости, чтобы действительно, как мы намеревались, ускользнуть от судьбы, пустившись в бега.

Крестьяне, бонзы, дипломаты

Поселок Рублево, где мы проходили военную подготовку для поездки в Бразилию, находится совсем рядом с Москвой. Недалеко от деревни, в лесу, за заборами, под бдительной охраной, располагались так называемые дачи — дома отдыха для наиболее видных деятелей Коминтерна. Пока мы там учились, многие дома не пустовали, так как вскоре должен был начаться VII Всемирный конгресс. В первые же дни конгресса мы столкнулись в общей столовой с одним из вождей французской компартии Марселем Кашеном, которому в ту пору было лет шестьдесят. У него единственного на столе, к удивлению всех присутствующих, стояла бутылка красного вина. Как настоящий француз, он стойко держался за эту привычку, утверждая, что недостаток вина может причинить серьезный ущерб его здоровью. В советских домах отдыха алкогольные напитки, как правило, не приветствовались, а то и вовсе были под запретом.

В память мне запало, как одним солнечным днем мы прогуливались вместе с Кашеном. После того как в Москве мы окунулись в атмосферу недоверия и осторожничанья, которая, как мы позже заметили, царила и в Рублеве, нас ошеломило, как бурно темпераментный француз принялся изливать душу. Его жена, американка, недавно порезала палец и попала в московскую больницу из-за заражения крови. В больнице ей первым делом сбрили волосы. Ее отчаянные протесты не возымели никакого действия.

— Только вообразите себе! Женщина с бритой головой! Это ли не верх варварства?

Кашен был вне себя. К личной обиде примешивалось оскорбленное эстетическое чувство, врожденное у каждого француза, особенно в отношении женщины. Его рассказ навел меня на мысль, которая уже приходила мне в голову за минувшие недели в Москве. Те, кто отваживался на какую-либо критику, по большей части цеплялись за личный опыт, поводом становились случаи, которые сами по себе, быть может, и не имели такого уж большого значения — ведь в конце концов волосы мадам довольно скоро отрастут, как мы утешали Кашена, хоть и сочувствовали ему всем сердцем. Но Кашен не мог не испытывать смутной тревоги: бритая голова жены стала для него символом того беспокойства и разочарования, которые он ощущал, будучи правоверным коммунистом. В глубине души Кашен был недоволен нынешним положением дел в Советской России и вымещал свой гнев на врачах, обезобразивших его супругу.

<…>

Поначалу нам казалось, что в Рублево мы можем вздохнуть полной грудью. Воздух здесь был во всех отношениях лучше, и в нем витало, пожалуй, даже веселье. По-летнему одетые функционеры прогуливались среди ухоженных деревянных домиков или беседовали, сидя на скамейках на солнышке, На спортивной площадке резвилась молодежь. Но длилось это ощущение недолго: вскоре мы поняли, что веселье — лишь видимость. Я содрогнулась, когда заметила, что в волейбол, который при Советах стал народной игрой, помимо молодежи играл шестидесятилетний Вильгельм Пик