Москва – Берлин: история по памяти - [35]

— Вот так зарубежный дипломат! — сказал Хайнц с отвращением. — Это какая-то знатная шишка закаляется!

Мы задумались, не повернуть ли назад, так как наша тропка вела прямо к кучке людей вокруг автомобиля. Но все-таки пошли вперед.

— Скорее всего, почтенные люди в темном — личная охрана этого вельможи, — проговорил Хайнц, а когда мы приблизились к галдящей группке на несколько метров, он повернулся к нам и воскликнул:

— Смотрите, даже конь подхалимничает!

Мы расхохотались. Замечание было меткое, так как энергичный скакун, которого держали под уздцы, постоянно откидывал голову назад, а затем склонялся к самой земле, и пена летела у него изо рта. Едва прозвучала шутка Хайнца, как человек в лыжном костюме обернулся, удивленно уставился на нас и с некоторой манерностью произнес:

— Нойман, вы здесь?! Почему не в Испании?! Что вы до сих пор делаете в Москве?!

Мы оказались лицом к лицу с Лазарем Моисеевичем Кагановичем и его обслугой.

Нас всех представили друг другу, мы обменялись вежливыми банальными фразами и вскоре распрощались. Радость от прекрасного зимнего дня была основательно подпорчена. Понадобился огромный «бьюик» и восемь человек охраны, чтобы член советского правительства смог поправить свое бесценное здоровье! Но больше всего поразил нас наглый цинизм, прозвучавший в словах Кагановича. У этого паразита хватило наглости попрекнуть, пусть и в вежливой форме, Хайнца тем, что он засиделся в московском тылу, вместо того чтобы рисковать жизнью на фронтах Гражданской войны в Испании. Будто мы по своей воле сидели в Москве!

<…>

То, что веселые забавы в Рублеве на самом деле были плясками на вулкане, мы поняли весьма скоро. Делегаты разных национальностей не общались без надобности. По возможности, люди старались друг от друга спрятаться. А еще внимательно смотрели по сторонам, и по подобострастию, с которым один человек приветствовал другого и разговаривал с ним, было совершенно ясно, кто действительно в милости, а кто уже подстреленная птица. Само собой разумеется, в столовой мы сидели за столиком одни. Никто не отваживался к нам подсесть. Люди ограничивались коротким прохладным кивком и избегали с нами общаться. Лишь немногие, как великодушный француз Кашен, нарушали общий бойкот. Контраст между этим недоверием, осторожничаньем; заискиванием — и солнечной летней погодой, сельской атмосферой и нарочито радостным отпускным настроением действовал нам на нервы гораздо больше, нежели одиночество в большой Москве. Там мы могли закрыться в своей комнате. Внешний мир к нам не вторгался, и нам не приходилось ему непрерывно противостоять. Неудивительно, что в Рублеве напряжение день ото дня росло, и неудивительно, что наше пребывание там завершилось совершенно неожиданно.

Однажды в Рублево заехал старый русский знакомый Хайнца. Оба обрадовались случайной встрече, и русский товарищ пригласил нас после обеда зайти в его летний домик, находившийся поблизости. Разумеется, водки выпили немало, и, когда хозяин вечером отвез нас назад в Рублево, они с Хайнцом оба были пьяны. Мы вылезли из машины перед воротами пансионата: Перед нами расстилались зеленые насаждения, редкие клумбы, чистые дорожки парка. Многочисленные делегаты и работники Коминтерна в этот непоздний час еще были на улице, сидели на скамейках или расхаживали туда-сюда маленькими группками, погрузившись в беседу. И тут я увидела, как исказилось лицо Хайнца. От водки его шатало. Тишину летнего вечера разорвало проклятие — одно, другое, третье… Он орал срывающимся голосом, орал по-немецки и по-русски. Все, что скопилось у него на душе за это время, вырвалось наружу. Алкоголь смел все запоры. Он обрушился на бюрократов и контрольную комиссию, на всю систему и на лицемерие функционеров. Я в ужасе застыла, ведь кричал он так громко, что товарищи из Коминтерна в саду не могли не слышать его брань. Унять его мне не удавалось, единственное, что я могла, — это как можно быстрее утащить его в нашу комнату, где он провалился в пьяный сон. Когда я разбудила его на следующее утро и, все еще находясь под впечатлением от вчерашнего происшествия, сказала, что мы должны как можно скорее покинуть Рублево, он посмотрел на меня удивленно. Хайнц ничего не помнил. Когда я объяснила ему, что он натворил, он согласился. Здесь нам нельзя было оставаться ни дня. Мы быстро собрали вещи и уехали. Через парк мы шли, как через строй под шпицрутенами. Куда ни глянь — всюду возмущенные лица и осуждающие взгляды. Убежденные в своей правоте люди не могли упустить такой лакомый кусок. Попутный грузовик довез нас до Москвы.

<…>

Ночь наступает

После того как внезапный звонок Мануильского поломал наши бразильские планы, мы на продолжительное время лишились возможности проявлять всякую инициативу. Мы сидели и ждали — пусть хоть что-то случится. Но ничего не происходило, кроме нового вызова в ИКК, где Хайнца обвинили в поношении VII Всемирного конгресса, но необъяснимым образом ни разу не упомянули вспышку в Рублеве. Быть может, в глазах ИКК пьяное состояние было смягчающим обстоятельством, ведь пьянство в России — дело обычное, в том числе при Советах. Так как на просьбу Хайнца дать ему работу реакции не последовало, он принялся за написание брошюры, в которую планировал включить материал о Бразилии, собранный за последние недели. Повод к этому ему дал провал коммунистического восстания в Рио-де-Жанейро и арест Престеса и Эверта. К нашему великому изумлению, этот труд, посланный в издательство «Иностранный рабочий» под псевдонимом Октавио Перес, даже опубликовали.