Москва – Берлин: история по памяти - [22]

Сталинский рупор Мануильский[22] пытался прикрыть эту политику лицемерной ширмочкой, заявив в январе 1932 года, что национал-социализм следует рассматривать как своего рода пролог к пролетарской диктатуре, так как он якобы способствует разгрому СДПГ и профсоюзов. Дескать, после этого рабочие массы доверят управление КПГ. Даже после 1933 года Сталин упорно продолжал следовать прежнему плану и рассчитывал осуществить свои завоевательные замыслы, заключив союз с национал-социалистической Германией. Кривицкий, который был руководителем советской Военной службы новостей по Западной Европе, бежал из Советской России, а в 1940 году выпустил книгу «Я был агентом Сталина», где рассказал, что Сталин приказывал ему постоянно поддерживать контакты с Германией вопреки гитлеровскому Антикоминтерну. Только в 1939 году Сталину представилась долгожданная возможность заключить с Гитлером печально известный пакт. Он поделил с нацистами Польшу и обеспечил германскому вермахту надежный тыл, чтобы тот смог раздавить Запад. Тем временем он надеялся «в тишине и покое построить социализм», а потом под шумок посредством революций, совершенных с помощью Красной армии, присоединить ослабленную войной Западную Европу к вымечтанной великорусской империи.

В течение 1931 года Тельмана, Реммеле и Ноймана несколько раз вызывали в Москву, критиковали и призывали к покорству и сотрудничеству. Снова и снова Ноймана обвиняли в «двуличии», потому что официально он следовал новой линии, а в действительности продолжал, как и прежде, бороться с нацистами. <…>

В Советском Союзе. 1932 год

Дом Коминтерна

В мае этого года нам приказали немедленно прибыть в Москву. Мысль воспротивиться приказу Коминтерна никогда не приходила Хайнцу Нойману в голову. Во всяком случае, вслух он подобных мыслей не высказывал. Впрочем, он никак не ожидал, что отзыв в Москву означает окончательное отстранение от партийной работы в Германии. Незадолго до нашего отъезда у нас побывала Хильда, судетская немка, жена Амо Вартаняна[23], который дружил с Хайнцем. Она приехала из Москвы и заклинала меня взять с собой как можно больше вещей, необходимых в хозяйстве.

— Не забудьте туалетную бумагу! В Советской России все в дефиците. О нехватке продуктов я вообще молчу!

Наслушавшись этих предостережений, я уже начала собирать огромный плетеный короб, когда Хайнц застал меня за приготовлениями. Он отругал меня. Как только я могла поверить трепотне мещанки Хильды! Он, мол, ничего не знает о дефиците в Советской России. Таскать за собой много чемоданов, по мнению Хайнца, пристало только буржуа, а уж никак не революционеру. Все его пожитки должны умещаться в один чемодан, который он сам может унести. Только тогда он будет готов в любой миг сорваться с места. Если закрыть глаза на огромные ящики Ноймана с книгами, сам он оставался верен этому принципу, однако меня так и не смог перевоспитать. Семь лет в концентрационном лагере впоследствии показали мне, что прожить можно с гораздо меньшим количеством вещей. Но до того я таскала за собой по миру свои «буржуазные пожитки».

Мы приехали в Москву в конце мая и поселились в просторном номере на втором этаже отеля «Люкс», где размещались все коминтерновцы. Нашим соседом справа оказался французский коммунист Андре Марти, слева через несколько комнат жил некто Вильямс, русский индолог из Коминтерна (его настоящего имени я так и не узнала). Он жил вместе с высокой светловолосой американкой, которая своей застывшей улыбкой, казалось, извинялась перед всеми и каждым за сам факт своего существования. Когда мы встречали ее в широких, но темных коридорах этого старомодного отеля, она жалась к стене, словно боялась занять слишком много места. Вильямс, маленький тощий человечек с нездоровым желтым цветом лица, по утрам и вечерам ходил в шелковом халате с восточными узорами, чудесно сочетавшимся с убранством его номера, стены которого украшали яркие гобелены с диковинными орнаментами и змеиная кожа. Из дальневосточной миссии Вильямс привез, кроме сувениров, еще и малярию. Когда он говорил об этой болезни (а говорил он о ней много и часто), нельзя было не почувствовать, как он прямо-таки гордится тем, что пожертвовал здоровьем во имя мировой революции.

Однажды Андре Марти, наш сосед справа (его и наша комнаты, к сожалению, сообщались), пожаловался, что мы шумим. Он был прав, и на следующий день я постучалась к нему, чтобы извиниться. Первое, что я увидела, войдя в комнату, — это большое полотно маслом, на котором бушевало синее море, а по морю плыли украшенные красными знаменами военные корабли. Мне ничего не оставалось, кроме как почтительно склонить голову перед революционным прошлым нашего соседа, ибо в 1918 году, во время Гражданской войны в России, он сумел на этих французских военных кораблях, стоявших под обороняемой большевиками Одессой, поднять бунт. Об этом подвиге Марти и напоминала картина. После того как он тихим, немного жалобным голоском изложил мне, что после многолетнего тюремного заключения очень страдает от каждого шороха, его беспокоит даже жужжание мухи, меня пронзило горькое сознание нашей непочтительности. Тогда я, конечно, не могла даже вообразить, что спустя четыре года этот герой с истрепанными нервами войдет в новейшую историю Коминтерна как Мясник Альбасете и его сверхчувствительные уши с легкостью выдержат свист пуль, которыми во время Гражданской войны в Испании будут убивать людей по приказу русского НКВД.