Москва-41 - [140]

Бригада стала образцовой. За успехи в боевой подготовке полковника. И. Лизюков был награждён орденом Ленина — высшей наградой в СССР.

Аресты командиров и политработников, прошедшие в округах в 1937 году, «дело Тухачевского», скорый суд над участниками «военно-фашистского заговора» в Красной армии и расстрелы маршалов и командармов, казалось, не коснулись ни полковника Лизюкова, ни его товарищей.

2

В ноябре того же 1937 года, когда разговоры об июньском расстреле начали утихать, взяли бывшего начальника Автобронетанкового управления РККА, а в то время особоуполномоченного СНК СССР по связи И. А. Халепского. Он не выдержал допросов с пристрастием и подписал всё, что ему инкриминировали — участие в «военно-фашистском заговоре», — а по ходу разбирательства оговорил более ста человек из числа своих сослуживцев и подчинённых, в том числе и бывших. В тот чёрный список, который сотрудники НКВД тут же кинулись разрабатывать, попал и Лизюков.

То ли во время допросов Халепского, то ли уже Лизюкова, арестованного 8 февраля 1938 года, следователи придумали следующий сюжет: Лизюков «собирался совершить террористический акт в отношении наркома Ворошилова и других руководителей ВКП(б) и советского правительства путём наезда танка на Мавзолей во время одного из парадов».

Почти два года длилось следствие. Лизюкова держали в одиночной камере внутренней тюрьмы Управления государственной безопасности НКВД Ленинградской области, которую в народе именовали «Крестами». В то время камеры были забиты военными. В августе того же 37-го в грузовом автофургоне с надписью «Хлеб» сюда привезли снятого с поезда за несколько остановок до Ленинграда командира 5-го кавалерийского корпуса, дислоцированного в Пскове, комдива К. К. Рокоссовского. А из Дома предварительного заключения НКВД, прозванного «Большим домом», перевели поэта Николая Заболоцкого, автора поэмы «Торжество земледелия». На допросы их водили по одним и тем же коридорам. Возможно, и рёбра ломали в одной и той же пыточной камере.

Воспоминания о Лизюкове периода пребывания в «Крестах» оставил генерал-лейтенант, а в то время полковник И. С. Стрельбицкий, который в октябре 1941 года будет командовать Подольским артиллерийским училищем и выведет своих курсантов и офицеров-преподавателей на Ильинский рубеж Можайской линии обороны, чтобы остановить немецкие колонны, идущие по Варшавскому шоссе к Москве.

Они познакомились в холодном коридоре тюрьмы в ожидании допроса. «Меня поставили к стене лицом, — вспоминал генерал Стрельбицкий, — и велели не разговаривать. Я успел в соседе, стоявшем от меня в двух шагах, узнать одного из офицеров штаба округа, полковника. Вскоре я услышал шёпот:

— Что на воле, освобождают ли кого? Говорите тихо, не поворачивая головы, выжидайте время, когда надзиратель ходит.

Я не рассчитал голоса и был замечен надзирателем, тот подошёл и сильным ударом в затылок наказал меня, предупредив:

— Следующий раз будешь лишён передачи.

Несмотря на боль в голове, я улыбнулся и подумал: какая там передача, когда жена и понятия не имеет, что я переведён в «Кресты».

Прошло два часа, никто меня не вызывает. Сосед <…> командир тяжёлой танковой бригады полковник Лизюков прошептал:

— Вот чудак, разве ты не понимаешь, что это специальный приём вынудить тебя быть сговорчивым. Ты постой с моё и тогда всё понимать будешь.

Тут только я обратил внимание на то, что он был в галошах. Он же мне сообщил, что стоит уже целую неделю, с перерывами по пять часов. Слышал я об этом, но представить себе не мог[207].

Лизюков научился в совершенстве владеть своим голосом и говорил даже тогда, когда надзиратель был недалеко.

— Посмотри на мою голову и на руки, потом, потом. Это следователь меня избивал за издевательства над ним.

— Как так? — удивлённо спросил я его.

И он рассказал мне интересную историю: «Привели меня в ДПЗ[208], а там, как в академии, всему просвещают и наставляют. Узнал я, что за вредительство может осудить Тройка и Особое Совещание, это исчадие дьявола, а вот за шпионаж обязательно попадёшь на суд Верховной военной коллегии Трибунала, и тогда судьям можно объяснить, что никакой ты не шпион. И вот, когда следователь до того доконал меня, что уже никаких сил не было дальше терпеть, я и сказал ему: «Ладно, вижу, что мне всё равно крышка, буду сдаваться. Отпустите меня на неделю в камеру, и я надумаю, какую вину на себя и брать: то ли шпионаж, то ли вредительство, то ли антисоветскую агитацию».

Что тут со следователем было! Он чуть не целует меня. Заказал четыре ужина, папирос и говорит: ‘Я всегда знал, что ты подходящий дядя, и зря ты сомневался. У меня все подследственные брали на себя вину и не морочили головы, всё подписывали. Которые соглашались, получили по десятке. Вот тебе честное слово коммуниста! У меня-то всего расстрелянных не больше двадцати, и то сами виноваты. Только ты, голубчик, сам разработай, как полагается. Ты же академии кончал и напиши, чтобы красиво было и начальство было довольно. Вас же там всему обучали’.

Следователь на редкость туповатый попался. И вот я разработал, что завербовали меня в шпионскую организацию английские и французские шпионы, а фамилии-то дал им из старинных пьес. Пока дело передавалось в Военную коллегию Верховного суда, прошло больше месяца. Получил я две передачи, разрешили сделать закупку в магазине за мои деньги».