Московский Ришелье. Федор Никитич - [185]

Однако с ней он так и не поговорил. Истории, подобные псковской, затевались и в других городах. Многие духовные лица терпели по службе наравне с чиновным людом. За одно лишь радение отеческой поместной торговле людей отстраняли от дел, а в монастырях накладывали епитимью.

Надо было разбираться в этой смуте, чтобы принять соломоново решение: и отеческую торговлю не утеснить, и купцов иноземных не обидеть.

А на очереди были ещё и другие, более важные дела: нужно было ставить заводы. Но как без иноземцев? Как не дать им воли? Филарет смотрел в будущее, а там было много для него неясного.

И надо было следить за Марфой, чтобы она вновь не учинила какой-нибудь смуты. У него не было гнева против неё. Пора было ему примениться к характеру Марфы, утвердить в себе спокойное отношение к её делам. Ему помогали слова святого апостола Павла: «А теперь вы отложите всё: гнев, ярость, злобу, злоречие, сквернословие уст ваших; не говорите лжи друг другу, совлёкшись ветхого человека с делами его... Снисходя друг другу и прощая взаимно, если кто на кого имеет жалобу: как Христос простил вас, так и вы».

Вдруг его позвали к ней, сказав, что она умирает. Пока он был в отлучке, она соборовалась, над ней было совершено таинство елеосвящения. В народе говорят: «Соборованный что отпетый».

Марфа лежала у себя в келье. Как неузнаваемо изменилась она за эти несколько дней, что он не видел её! Черты лица истончились, тонкие губы ввалились и были едва заметны, запавшие глаза закрыты. Филарет припал к её руке.

   — Отпусти, мати, мою вину, в чём согрешил али обидел.

Он ожидал, что она произнесёт обычное в таких случаях: «Бог простит!» — но вместо этих слов она неожиданно твёрдо промолвила:

   — Сам-то ты какую вину передо мной видишь?

   — Ссылку по моей вине терпела и скорби многие, замучилась. С той поры и здоровьем ослабела.

   — Ну то дело давнее.

   — И позднее прости, коли чем докучал тебе. Ты ни разу не сказывала, какую вину на мне видишь.

Некоторое время длилось молчание.

   — Ты вспомни. Давно это было. Умирали-то первые детки наши все во младенчестве.

   — И какими болезнями болели, тоже запамятовал?

   — Не сердись, мати. Деток наших я блюл, как умел, да, видно, Богу было угодно их прибрать.

   — И я також ране думала...

Она, казалось, собиралась с силами, чтобы продолжать, и вдруг произнесла слова, которые он не мог от неё ожидать:

   — Да есть ли он, Бог-то? А ежели есть, пошто он был так немилостив ко мне и моим деткам?

   — Марфа, опомнись! Это святотатство! — ошеломлённо воскликнул он. — Или наш сын Михаил не помазанник Божий, или он не сын нам, Богом данный?

   — Не пугайся, Филарет, я уняла ропот души. Но послушай и ты меня. Помнишь Федюньку, сыночка нашего? Он уже в годы входить стал, как глоточная на него напала.

   — Не соблюли мы его, — печально откликнулся Филарет.

   — И я про то же. Да Господу он был угоден, оттого и сохранил его земной лик.

Она помолчала, что-то шепча, словно подкрепляя свои силы молитвой, потом проговорила:

   — В Бориске Салтыкове сохранил. Оттого и блазнился мне сынок мой покойный, когда я на Бориску смотрела.

Марфа подняла глаза на Филарета, проверяя впечатление от сказанных ею слов. Он молчал, догадываясь, что она неспроста затеяла эту речь. И точно: она пришла в сильное волнение, даже ожила вся, когда послышались её слова:

   — Фёдор, вороти их. Верни мне племянников моих. Я погожу умирать. Умолю Господа, чтобы даровал мне эту радость — увидеть их, родных моих, у моего смертного ложа.

   — Я велю, Марфа, привезти Бориса и Михайлу Салтыковых попрощаться с тобой.

   — Верни их, — повторяла она, точно заклинание. — И поклонись мне, что не воротишь их назад, в ссылку.

Она пристально смотрела на Филарета, ожидая его решения.

   — Не сердись, мати. Ныне война с Польшей идёт. Или я забыл, как Салтыковы угождали полякам?

Но глаза Марфы не просили, они требовали, и Филарет сказал:

   — Я поговорю с Михаилом. Всё будет в его государской воле.

Марфа сразу успокоилась, вздохнула и перевела разговор на другое:

   — Я скоро уйду. Ты, Фёдор, поминай деточек наших, что померли во младенчестве. Они у меня все в синодике записаны. На своё поминовение я оставляю шесть тысяч рублей. Следи, чтобы все соблюли по правилам.

   — Погоди, Марфа. Один Господь знает, кто из нас кого переживает.

   — Не лукавь, Фёдор. Я покину этот свет ранее тебя. Мне ведомо, что не токмо дни, но и часы мои сочтены. Не перебивай меня более. Мне осталось дождаться срока, когда приедут Борис и Михайла.

На её лице обозначилась тревога.

   — Ты слышал, что Борис занемог, как только сослали его?

Филарет молчал, ибо о болезни Бориса он не слышал.

   — Вижу, забыл. Чужое горе не болит.

   — Зачем ты сейчас сказала о хвори Бориса?

   — Чтобы о злодействе твоём напомнить.

   — Отчёт в своих делах я дам Господу Богу нашему, как соблюдал я державу и чистоту веры нашей. И Ему, а не нам решать, в чём я согрешил перед Ним и перед людьми.

Он понимал, почему она язвила его душу: добивалась от него, чтобы вернул племянников. До последних своих минут на земле хочет верховодить им, дабы всё поставить по-своему. Нет, он не судил её строго. Она — жинка, мати. Ей ли понимать дела государские? Она-то думает, что он держит зло на Салтыковых за несчастную Хлопову. Но то дело давнее. А вот польские дела завариваются снова. Салтыковы не посмотрят, что царь — их двоюродный брат и что он должен соблюсти интересы Руси. Они станут склонять его к союзу с Польшей — хотя бы ценой умаления интересов Московского государства. Москвитян они называли не иначе как туземцами. Да кто они сами-то, и что будет далее — они тоже не знают и не мыслят.