Московский гость - [39]

Остановившись, Григорий затрясся от смеха. Он печально зажмурился и свесил руки по бокам, а его плечи подпрыгивали, как крышка на кипящем чайнике. Вера тоже остановилась и вновь серьезно посмотрела на него.

— Да, столичные жители часто считают, что провинциалы только и ищут случая исповедаться им, — сказала она. — Но здесь у нас ты сам скорее на положении ученика, чем мастера.

— Не учиться же мне чему-то у твоего брата!

— Оставь моего брата в покое. Возможно, ты на правильном пути, не знаю, но шагаешь ты налегке, не обремененный любовью к ближнему.

Григорий усмехнулся.

— Ближнего любят в книжках, — ответил он.

— Это правда, но не та, с которой стоило приезжать сюда, а значит, не последняя правда, не истина. Будь внимательнее, и вообще подумай… Ты приехал сюда не ради меня и не ради болтовни Виктора, не ради храма на горе и этой тропинки, на которой поднял пыль. Здесь то же небо, что и над тобой в Москве. А московский кремль будет пороскошнее нашего. И таких поэтов, как прокисший дедок Федул, в Москве видимо-невидимо, ты просто не замечал этого, потому что никогда по-настоящему не интересовался поэзией. Ты сам сказал, что не понимаешь ее. Это так. А здесь стал воровать рукописи со стихами. Почему? Только потому, что ты приехал сюда ради поэта, ради Фаталиста, втайне надеясь оживить его и поселить в своей душе.

— Такой разговор подобает вести не здесь, а в загробном мире, — угрюмо заметил Григорий.

— Тебе не хуже, чем мне, известно, сколько ошибок ты успел совершить с тех пор, как поселился у нас. И все же ты прав, тысячу раз прав! Нигде ты так не близок к истине, как здесь. Ты скажешь, что приехал из уважения к памяти поэта, но я отвечу тебе на это, что потребность любить превозмогла в твоей душе холод… это звучит высокопарно, не так ли, но, с другой стороны, свидетельствует, что нам есть о чем поговорить. Иными словами, мы нашли общий язык. Странно только, что ты не разволновался от моих слов, как обещал. Это при такой-то победе любви в твоей душе! Хотя понятно… ты пренебрегаешь любовью ко мне, и это логически вытекает из твоего душевного состояния. Ты целиком и полностью предался поэту, отдался любви к нему. Значит, все-таки можно любить человека, хотя бы и мертвого? Что-то же влечет сюда, к нам, тебя и тебе подобных!

Григорий развел руками, показывая, как ему грустно и одиноко в лабиринте слов. Он посмотрел куда-то поверх головы вошедшей в раж девушки, усмехнулся оттого, что она трогательно порозовела и заострилась в своем воодушевлении, и медленно проговорил:

— Не знаю, что добавить к сказанному…

7. Накануне круглой даты

Да, приближалась она самая, круглая дата, о которой Виктор не мог говорить без раздражения. Двести лет со дня рождения великого поэта. Два века назад, в никому тогда не известной деревеньке, в семье… И так далее. Виктор исходил желчью. Он и поэта не щадил, и на любимого поэта, без которого его самого не было бы как личности, перекладывал часть вины за предстоящее и возводил напраслину, кипятясь, собственно говоря, лишь из-за того, что в Кормленщиково «понаедет орда», как он выражался, хлынут гости, зеваки, праздношатающиеся, любители острых ощущений, питающих толпу. Будут приглашенные, а кто их приглашал? Во всяком случае не он.

Григорий немного завидовал способности Виктора вести себя таким образом, страсти, с какой он обрушивал эту способность на окружающих. Со стороны его раздражение на готовящийся праздник, вдохновленный любовью народа к поэту, выглядело, конечно, чудачеством, но в нем Виктор так или иначе заявлял себя, свою точку зрения, действительно заявлял себя как личность. Он и впрямь состоялся благодаря поэту, но отнюдь не присваивал его в порыве безудержного восторга и экзальтации и не собирался отнимать его у народа, а только не хотел, чтобы к нему приходили с пустым сердцем, чтобы у его могилы толпились ищущие любого повода отвести свою отуманенную снобизмом душу, распотешиться, принять важный и самодовольный вид. У Григория же такой основательной связи с людьми, дающей пищу и для искренней радости, и для праведного негодования, не было. В сравнении с ним Виктор представлялся своего рода поэтом, хотя не написал за свою жизнь ни одной стихотворной строки. А он, Григорий, до сих пор только и сделал в поэзии, что украл рукопись у больничного сторожа.

Экскурсовод разбивал будущих гостей на категории и перечислял их, загибая пальцы. Во главе колонны шествовали истинные любители и знатоки поэзии, к которым у Виктора претензий не было, разве что, говаривал он, им бы втайне перенести юбилейное торжество на другой день, для себя, для узкого круга избранных. Далее прикидывалась на пальцах публика менее почтенная и просто непотребная: всякого рода академики и профессора, сделавшие себе имя на исследованиях творчества Фаталиста, всякая богема, представители научных и религиозных кругов, вездесущие иностранцы, конферансье и гаеры от культуры, наглые провозвестники новых литературных течений, бизнесмены, продавцы книг и пирожков, склонные к уголовщине шатуны. Имелись достоверные сведения, что сам мэр Волховитов, который редко появлялся на людях, обещал почтить праздник своим присутствием.