Московский гамбит - [17]

— Позвольте, позвольте, — вмешался другой литератор. — Но это же социальное явление. Здесь можно изменить, убедить, например, эту самую бюрократию…

— Нет, нет, я не отрицаю этого, естественно надо пытаться изменить. Это другая сторона медали, — возразил Берков. — Но я говорю о позиции художника, когда он творит в такой ситуации. Когда он пишет, он должен быть свободен и писать так, как будто никакой бюрократии не существует вообще. Не фиксироваться на этом. Не быть рабом негативных чувств. Не всякий, конечно, рожден перенесть…

— Всего лучше, когда пишешь сказки, — разрядил атмосферу Муромцев. — Особенно про покойников. Впрочем, я шучу: бывают сказки поглубже и пострашней жизни, особенно если они выражают кое-что существующее, но скрытое.

Дым от папирос заволок курильню. Постоянно входили и выходили какие-то люди. Слова исчезали в воздухе…

— Я, кстати, знаю одного незаурядного человека, он занимает довольно важное положение, — говорил Солнцев, — и он убежден, что верхам самим выгодней изменить свое отношение к творческой интеллигенции и контролировать культуру более тонкими методами. Он ругается, там, наверху, что иначе они уморят всех наших гениев. Но ему отвечают, что еще не пришло время для таких изменений.

— Олег Тимофеевич, — отозвал Олега в сторону Омаров, хранивший все это время чуть-чуть скорбное молчание (при Сталине он отсидел свое в лагере, но сохранил, однако, необычную уравновешенность), — что-то вы нас с Аллой Николаевной совсем забыли, приходите к нам на чтение… Мы уточним когда. Будет много интересных людей… И вы, Валентин, тоже приходите, — обернулся он к Муромцеву. — У нас любят ваши вещи.

Официальные литераторы попрощались и ушли.

— Они хорошие ребята, — посмотрел им вслед Омаров, — но не во всем еще секут нашу ситуацию…

Олег представил Бориса, с которым Омаров был почему-то незнаком, и все трое направились к выходу. Валентин же остался в библиотеке.

День был солнечный, летний, чудесно-московский с его неповторимыми запахами и лаской. И Олег чувствовал, что еще встретит кого-нибудь из своих. На этот раз мелькнула Светлана Волгина, помахав рукой и сказав, что спешит к Ниночке Сафроновой.

— К Ниночке Сафроновой! Ничего себе, — проговорил Олег, когда Светлана исчезла. — Не знал, что они знакомы. Ниночка Сафронова! Вот уж кто действительно гениально-безумна среди наших подруг по подполью!

— Слышали ли вы, Олег, что-нибудь о Кирилле Лесневе? — спросил Омаров. Они были уже в саду при библиотеке.

— О, да! Эзотерики, восточная мудрость…

— Я не очень-то смыслю во всем этом, — продолжал Омаров, — но я хотел бы как-нибудь его пригласить на вечер к себе… Не знаю, только, как до него добраться.

Сад при библиотеке был нежен, затаен и словно пронизан пушкинским временем…

Омаров уговорил Олега и Беркова заглянуть по пути в Артистическое кафе. Там они втроем уютно отдохнули — очевидно, даже в двадцатом веке есть места, где можно расслабиться. Наконец, простились в предвидении большого вечера у Омаровых.

— После Владимира я всегда в размягчении, — сказал Олег Борису, когда они садились в троллейбус.

Они спешили на квартиру Олега, куда должны были прийти «книжники», т. е. люди, продающие малодоступную литературу на черном рынке.

«Книжники» пришли вовремя, но не успели они вынуть свой товар, как раздались неожиданные шесть звонков и появилась Катя Корнилова.

— Все книжками интересуетесь, — мрачно заметила она. — Вы хоть знаете новость последнюю, страшную: Максим Радов умирает!(затем становится Радиным)

— Как умирает?! — содрогнулся Олег, и холодок прошел по спине.

Максим Радов был молодой художник неконформист, достаточно известный в Москве, и было ему всего 25 лет. Слава его только начала восходить, и пророчили ему необыкновенное будущее.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Весть о том, что Максим Радов «умирает», ошеломила всех знавших его, а знали его многие. Было известно, что он болен, но никто не ожидал такого жуткого поворота. Оказалось, что окончательный диагноз (какая-то редкая болезнь) практически не дает никаких надежд на выздоровление. Причем все должно кончиться довольно быстро. И наконец так получилось, что диагноз не удалось скрыть — в том числе и от больного.

Приговор этот совершенно сразил Радова. Правда, теоретические надежды — и то только на чудо — оставались: бывали единичные случаи спонтанного самоизлечения от этой болезни; но их было до невероятности мало, всего несколько за всю историю медицины. К тому же силы его быстро таяли, но в больнице Максим не хотел долго оставаться: он измучился там… Лишь эти теоретические надежды на самоизлечение, о которых он где-то вычитал, давали ему возможность не сойти с ума от ужаса. Максим был абсолютно не подготовлен к смерти — ни в каком смысле.

— Нежен он очень, — говорил один странный, закутанный в одеяло старичок с соседнего двора. — Я когда таким в глаза гляну, сразу чувствую — скоро умрет. Молод, за жизнь цепляется, себя любит, а еще не развился до себя — и теперь, бац, умирать. Дрожи в нем много, да и картины свои уважает. Только ведь начал рисовать… дитя! На том свете таким плохо бывает. Тенью картину не нарисуешь.