Московский душегуб - [68]

– Они не смогут, Тань. Да и зачем тебе?

Глаза ее, полные безнадежных слез, сияли так чудно, что смотреть бы и не отрываться.

– Зачем не поверил мне? Зачем унизил?

– Перестань дурачиться. Отпусти дебилов. Сами с тобой разберемся.

– Поздно, голубчик. За все приходится платить на этом свете… Приступайте, мальчики. Занавес поднят.

Мальчики, которые ждали сигнала, рыпнулись с боков, но Губин еще быстрее упал на пол и катнулся упругим калачиком. Ему нужно было небольшое пространство для маневра, и он его получил. Одного подрубил по коленкам, но второй оказался проворней. Три раза бабахнул, пока Губин пересек комнату в "крутую раскачку" и выбил у него пистолет, но пропустил свирепый удар в печень. Парень махал колотушками где-то на уровне красного пояса, целых полминуты понадобилось Губину, чтобы его угомонить. Он сломал ему руку и для верности перекрыл сонную артерию. Третий мужчина и не думал ввязываться в потасовку, затягивался сигаретой и с любопытством наблюдал.

– Не хочешь размяться? – дружелюбно пригласил его Губин.

– Не для этого меня позвали, – презрительно заметил смуглоликий красавец. – В такие игры не играю.

– А-а, – догадался Губин, – ты бычок-производитель?

– Хочешь побаловаться, пожалуйста, – согласился гордец.

– В другой раз. Сейчас поработаешь. Убери эту падаль из квартиры. В ближайшие десять лет я не должен никого из вас видеть. Как понял?

Красавец интеллигент понял его хорошо. Тяжко вздохнув, потушил сигарету, приладился к одному из лежащих на полу мужчин, удобно захватил его ноги себе под мышки и поволок из комнаты.

Таня горько плакала. Одна из шальных пуль продырявила ей плечо. Всюду была кровь: на стене, на подушке и сочилась сквозь пальцы руки, которой она прижала рану.

Прежде чем ею заняться, Губин позвонил по телефону и вызвал подмогу.

– Врача захватите, Савву Спицына, – сказал он в трубку и назвал адрес.

Таня опрокинулась на спину и тихонько выла. В глазах такая мука, точно ее четвертовали.

– Миша, скажи по правде, я умираю?

Губин разорвал на ней блузку и обнажил плечо. Чтобы не слишком дергалась, попутно влепил пару легких оплеух. По первому впечатлению рана была неопасная, сквозная, но с избытком крови. Пуля вошла чуть ниже ключицы и вышла над лопаткой.

– Где бинты, йод?

– Миша, ты любишь меня?

– Заткнись, идиотка! Где аптечка?

– В ванной, на полочке.

Смуглоликий вернулся за вторым подранком. Был весь в поту, словно из парилки.

– Тебя как зовут? – спросил Губин.

– Измаил.

– На кого пашете?

– Ни на кого. Мы сами по себе. Подряжаемся по вызову.

– Кто главарь?

– Ты не знаешь. Мы все иногородние.

– Фамилия, кличка?!

Измаил сделал попытку замкнуться в себе, но, встретив Мишин взгляд, не посмел уклониться от ответа:

– Федя Босх, из Балашихи.

– Все, свободен. Эх, Измаил, поставь свечку своему Богу.

– Я уже понял. Пушку можно забрать?

– Оставь здесь.

Второго бойца Измаил тем же манером, за ноги, выволок из квартиры, и Губин запер за ним дверь. Потом с бинтами и йодом вернулся к Тане.

– Не надо, Миша, не трогай меня. Хочу умереть.

– Это не тебе решать. Ну-ка сядь прямо. И не корчи рожи, терпи.

Пока промывал рану теплой водой, заливал йодом и заклеивал пластырем, она не издала ни звука. Он обращался с ней, как с куклой, поворачивал и мял безжалостно, и наконец на ее губах проступила бледная улыбка, – Все-таки я тебе угодила, да, Мишенька?

– Чем угодила?

– Страданием своим, чем же еще?

– Это не страдания, это царапины. Все страдания у тебя впереди.

– Что-нибудь особенное для меня придумал, родной мой?

– Зачем устроила это похабище? Чего хотела добиться?

– Дай вон ту коробочку, коричневую, пожалуйста!

Он дал ей коробочку. В ней лежали искусно свернутые пухленькие "косячки". Один она закурила, жадно затянувшись.

– Хочешь? Хорошая "травка". Совершенно безвредная.

Взгляд ее прояснился, вдруг она захихикала, заерзала.

– Ты чего?

– Эти-то, нарвались. Сволочи! Еще аванс требовали, представляешь? Я ведь знала, что погорят, знала! Хрен вам в глотку, говорю, а не аванс. А этот-то, этот, Измаил…

Губин забрал у нее "косячок", аккуратно притушил, спрятал в коробочку, а коробочку убрал в тумбочку и тумбочку запер на ключ. Таня следила за ним, склонив голову набок.

– Ты спросил, чего я хочу добиться? Ты сам чего от меня хочешь? Только не ври, ладно? Тебя поршень выдает.

– Я не могу тебя полюбить.

– Почему?

– Ты извращенка, в тебе нет души.

– Врешь! – завопила Таня. – У меня есть душа. Вчера не было, зато сегодня есть. Послушай, как плачет!

Иди сюда, негодяй! Обними меня.

Возможно, Губин так бы и сделал, но в дверь позвонили. Приехал Савва Спицын, философ и врач.

– Что случилось? – спросил с порога недружелюбно, заранее морщась.

– Девку одну подстрелили, – сказал Губин.

Савва пошел в ванную мыть руки, бормоча на ходу глухие проклятия. Можно было разобрать: "Чтобы вы все перебили друг дружку, бесы неугомонные!"

Кто Савву знал, тот его любил и почитал. Ему было тридцать с небольшим, но худоба, и морщинистый лоб, и сероватая, нездоровая кожа делали его похожим на вечного скитальца, обремененного поиском утерянной могилы. Семь лет подряд он оттрубил в "Скорой помощи" и не ушел бы оттуда никогда, если бы не инфаркт, после которого ему словно в насмешку выписали инвалидность второй группы. Он не был инвалидом, напротив, был деятельным, предприимчивым человеком, но энергия жизни пробуждалась в нем лишь в тех случаях, когда его вызывали к больному. Все остальное время он сидел у телефона в своей квартире и производил впечатление невменяемого. Губин был уверен, что если бы такие забавные люди, как Савва, не рождались изредка на свет, то замысел Творца был бы и вовсе нелеп. По разумению Саввы все человечество делилось на две категории: временно здоровых, чья жизнь была совершенно бессмысленна, и временно больных, чье существование становилось разумным, потому что надежда на скорое избавление от мук облагораживала их дух. Болезнь, по его мнению, была знаком благодати, только через нее, как через мостик над бездной, человек устремлялся к познанию истины. Чтобы определить, насколько далеко он продвинулся на этом пути, Савве Спицыну достаточно было беглого взгляда. Танин вид его обнадежил, в ее глазах он прочитал безысходность.