Московская история - [76]

— Надо, надо двигаться, — весело говорил Лучич, на подоконнике подписывая бумаги. — А то засидимся, зазеленеем, прорастем.

«Кулуарный директор», — подметил неосторожно Павлик, встретив однажды Лучича на углу коридора возле конструкторского бюро. И это тоже быстро разлетелось вокруг, как тополиный пух.

Тополиные пушинки долетали, разумеется, и до ушей Владимира Николаевича Яковлева. Его сильно беспокоило, что такое положение вещей отразится в конце концов неблагоприятно на делах завода. Как долго коллектив вынесет развал в руководстве, отсутствие четкой перспективы? Пока что докручивались старые гайки, доделывались старые заказы, все держалось на отработанной годами технологии. Но уже пора было выбирать в наступающем, нарастающем валу времени новое направление. Почти половина заводских изделий уже сходила с производства, как продукция устаревшая. И Лучич — Яковлев это видел — прилагал гигантские усилия, чтобы заполнить, обеспечить пустующие ячейки, вел поиск заказов, готовил модернизацию оборудования, старался наиболее дешевым, простым путем обеспечить заводу объем загруженности. Яковлев называл такую политику «воробьиной». Но на коренной поворот дела заводу понадобились бы ассигнования, получить которые возможно было, лишь предложив интересную идею развития производства. Пока что Лучич, усиленно перекапывал все заводские ресурсы и такой идеи, такой возможности не находил. Ну а Ермашов? Завод его, как директора, не принял. Это становилось явным фактом. И Яковлев со дня на день ждал, что министр позовет его для неприятного разговора.

— Если это случится, — однажды сказала Ирина Петровна, — не отдавай Ермашова, Володя.

Они сидели на даче, на террасе и пили чай.

В саду на качелях в немыслимых позах висели близнецы. После полета Терешковой мальчишки вполне логично сделали вывод, что следующими в космос должны лететь дети, и начали тренировки. «Пусть летят, — соглашался Яковлев. — Наконец-то на земле станет тише».

Дача у Яковлевых была «казенная», в Серебряном бору. Они арендовали ее только первый год и, пристрастившись к чаепитиям на воздухе, со смехом упрекали друг друга: «Ионычи»!

Москва-река спокойно ластилась к высокому песчаному берегу, солнце лучами раздвигало мохнатые сосновые ветки. Вторая половина дачи, где жили соседи, еще пустовала.

— Ма-ам, — позвал кто-то из близнецов, — а давай, пусть Юрка Фирсов здесь с нами живет.

— У него есть собственная семья.

— Какая семья, его в лагерь отправляют, на две очереди! Уж лучше нам с ним здесь тренироваться.

— Нет уж, лучше в лагере, — сказала Ирина Петровна.

— Тогда почему ты нас не отправила?

— А вот не захотела, — засмеялась Ирина Петровна. — Я вас люблю и с кашей съем.

— Ну, знаешь, — заметил Яковлев.

— У тебя есть лучший вариант? — поинтересовалась Ирина Петровна.

— Пожалуй что нет, — честно признался Яковлев. — Твой довод самый логичный.

Близнецы, приняв нормальные позы, с интересом навострили уши. Они отличались нюхом на взрослые разговоры, за которыми чуялось что-то недосказанное. Поэтому Яковлевы, обменявшись взглядом, дружно занялись вареньем. Но близнецов не так-то просто было оставить без удовлетворения.

— Па-ап, — послышалось через минуту, — а куда это ты собираешься отдать Ермашова?

Владимир Николаевич не смог ответить: рот был занят, он жестом указал сыновьям на это обстоятельство. Счет оставался в пользу родителей. Близнецы попытались взять реванш.

— Юрка Фарсов говорит, что Ермашов такой, никогда не знаешь, какой. Как начнет ругаться! Особенно с тетей Лизой. А она даже плачет.

— Поздравляю, — не выдержала Ирина Петровна. — Вы уже позволяете себе судачить о взрослых.

— Мы не судачим, а просто включаемся в ваш разговор, — сообщили с качелей.

— Во-он птичка, птичка полетела, — сказал Яковлев, проглотив ягоду.

— Ну, как хотите, — обиделись близнецы. — Сами потом скажете, что мы неконтактные дети.

Они слезли с качелей и отправились по дорожке к калитке.

— Так вот, насчет Ермашова, — мальчишки уже удалились на безопасное расстояние. — Его же завод не принимает, Ира. Отталкивает всеми фибрами. Очень трудно игнорировать такое обстоятельство.

— Ермашов не виноват. Это старый завод агонизирует, Володя. Кончается старый завод. Сейчас тяжкая пауза. А Ермашов — второе дыхание. Дай им вместе перевести дух. Вопрос выдержки.

Яковлев молчал и думал, как четко Ирина представила ситуацию. У нее было удивительное свойство — окинуть спокойным взглядом клубящуюся вокруг земную разрытость и в хаотическом беспорядке звонков, выхлопов, покорного падения древесных крон и старых стен различить главные контуры происходящего, увидеть смысл и цель разнонаправленных действий. Для нее жизнь была гармонией, ничто не возникало просто так — побыть и исчезнуть. Поэтому Ирина принимала происходящее без испуга перед неведомым, с бесстрашием владеющего мыслью существа. По-настоящему страшна и неуправляема только беспричинность; а тот, кто умеет во всем уловить и усмотреть причину, вооружен до зубов.

— Сейчас рискнуть Ермашовым — значит рискнуть заводом.

Яковлев посмотрел на жену. Ветерок приподнимал у нее на груди кружевной воротничок и ставил торчком, как жабо на старинных портретах. Ирина отличалась суровым практицизмом, ее конструкторский талант зиждился на скалистой уверенности. От Ирины веяло покоем, она внушала надежду. На что? А на все. Все, что соприкасалось с Ириной, обязательно выходило хорошо. Сначала Яковлев не понимал, откуда она черпает свой незыблемый покой, где берет для него силы. Потом открыл: от него! Просто Ирина спокойно вверилась ему, обвив его шею руками и прижавшись к ней улыбающимся лицом, а он — с нею на руках — шагал по поверхности океана. Он представил себе однажды эту картину и старался с тех пор шагать так, чтобы жена не испугалась. Со временем Яковлев так сжился с привычкой держаться спокойно и уверенно, что уже и сам не смог бы дать выход своим беспокойствам.