Московская история - [70]
Вета поднялась вслед за ним и на ватных ногах побрела через узкий коридорчик и глубокую, бархатно-приглушенную переднюю к выходу.
— Не терзайтесь, — сказал профессор на прощанье. — И не ищите врача, который согласится сделать вам операцию. Поверьте, вы счастливая женщина. Любите своего мужа без оглядки, работайте как человек, живите в достатке, вот что вам выпало от щедрот судьбы, милейшая моя! Радуйтесь.
Вишневая дверь бесшумно закрылась, Елизавета двинулась вниз, к нарастающему гулу компрессора, повторяя бессмысленно: «…и хромой выбегает умывальник и качает головой».
Пожаловали Майские праздники, а вслед за ними, в канун Дня Победы у Ермашова случилась крупная неприятность.
В полдень на директорском столе вдруг ожил внутренний телефон. Звонил начальник производства Ганс-второй:
— Евгений Фомич, в столовой собрались люди… выпивают. Дверь заперли, не пускают никого.
Ермашова как ветром подняло со стула. Вот оно, наконец! Его позвали, к нему обратились!
Возле фанерных выкрашенных рыжей краской дверей столовой толпилось несколько молодых рабочих.
Когда Ермашов приблизился, перед ним расступились, и все кругом притихло. Теперь он понял: это его первое директорское выступление. Не с трибуны, а среди людей. Они все подходили, с каждой минутой их становилось все больше вокруг. Он поднял руку, властно постучал в дверь. Произнес отчетливо:
— Откройте! Это я, Ермашов.
Ему ответило молчание. Еще был момент отступить, отойти, развести руками, изобразить слабость и посоветовать собравшимся в коридоре сбегать покуда что в столовую-павильончик, невдалеке от второй проходной. Ермашов был еще очень молод, и такая директорская неопытность и мягкость показались бы куда симпатичнее звездовцам, чем напористая властность «выскочки». Но, как говорят, характер определяет судьбу.
— Откройте, — потребовал Ермашов. — Я знаю, что вы там!
Изнутри стукнул засов, и дверь приотворилась. Загораживая собою проем, в коридор выглянул незнакомый Ермашову человек, седой и тучный, в обтягивавшей его линялой гимнастерке с погонами сержанта, с колодкой орденов и медалей, с нашивками тяжелых и легких ранений. Ермашов опешил.
— Точно, мы здесь, — согласно кивнул седой. — Вот собрались. Вы извините, товарищ директор, что вас не позвали. Но оплошность надо исправить. Просим к нашему столу.
Он посторонился, и Ермашов шагнул за порог.
— Столовая закрыта, — предупредил седой остальных, двинувшихся было вслед за Ермашовым.
— Евгений Фомич! — крикнул из глубины зала женский голос. — Вы молодцом, что пришли! А ну, товарищи, дайте место директору!
Ермашов снова обернулся на голос и почувствовал с раздражением, что вертится, что не он владеет моментом, а все люди вокруг владеют им, директором, как марионеткой, заставляют вертеться, двигают им туда-сюда, диктуют ему разные смешные и бессмысленные действия. Он был как боксер в нокдауне, старающийся сохранить боевой вид. Неверные ноги дергающимся шагом поволокли его к столу. Но на полпути Ермашов так же неверно остановился и спросил:
— А по какому случаю вы тут?
— Так ведь день-то Победы!
Ермашов внезапно увидел за столом перешедшее из нечеткости в четкость сияющее лицо Фестиваля. Женский голос, позвавший его, принадлежал, видимо, пышнотелой Вере Афанасьевне из завкома. Рядом с ней, склонившись на ее плечо, сидела в платочке совсем уже старенькая Феня, сильно сдавшая за последние годы, а дальше светился мучнистой белизной лоб Павлика, положившего подбородок и скрещенные руки на свою палку. Навстречу Ермашову, покачиваясь, выплыл от стола Василий Дюков и немедленно запел, дирижируя стаканом:
— «С берез, неслышен, невесом, спадает желтый лист…»
Никто его не поддержал. Все смотрели на Ермашова. Но как-то абсолютно без выражения.
— Разве сегодня день Победы? — сказал Ермашов четко. — Сегодня, товарищи, восьмое мая. Рабочий день. А праздник завтра.
— Да брось, брось, Фомич! — заорал Дюков, клонясь к Ермашову. — Что ты! Что ты! Давай к нам, по-простому, по этому самому, садись и молчок! Ну, восьмое, вот мы и на работе, потому по домам не соберешь, каждый к семье, а здесь мы друг к дружке! Как на фронте! Кто воевал, знает… эх, восьмое, оно восьмое! Какое оно восьмое, кто воевал, знает! — Он уцепил Ермашова за рукав и тянул, повторяя пьяненько и с приплясом:
— И десятое, оно тоже было, и двенадцатое, кто воевал, знает!
— Так это кто воевал, — донеслось вдруг от стола отчетливо громко. — А он не воевал. С какой стати его к нашему столу. Потому что директор без году неделя, так его и в наше прошлое впускать с ногами?
— Тш, тш, — замахали руками женщины, как будто гоняли курицу с огорода. — Не задирайся! Не заносись!
— И я не воевал! — радостно объявил Фестиваль. Его маленький нос сиял как никелированный. — Нисс-сколько не воевал! Не стрельнул ни разу!
— Ты-ы-ы? — басом гуднула Вера Афанасьевна. — Да мы с тобой в одном шкафу спали!
По столу порхнул смех.
— Вот клянусь! В цокольном этаже! Помнишь, Валька? Шкаф стоял возле верстака? Так мы в нем по очереди: ты спишь, я работаю, я сплю, он работает! Честное слово, товарищи! В шкафу-то тепло. Не дует. Окна-то волной рассыпало, помнишь, Валька?
