Московская история - [67]

На заводе это известие приняли без радости. Ермашов многих раздражал горячностью. За глаза его называли Ускоритель. Но одно дело, когда он ускоряет один цех, другое — целый завод примется ускорять.

Кое-кто из начальников цехов под благовидными предлогами потянулся в кабинет к Лучичу. Сидели там по стеночкам на стульях, минорно вздыхали, глядели на главного инженера с оттенком упрека и с нескрываемой надеждой. Алексей Алексеевич невозмутимо царил за своим кафедральным столом, абсолютно игнорируя скорбность момента.

Зато Дюймовочка взвилась, как пожарная лестница. И оттуда, с недосягаемой высоты, объявила новоиспеченному директору, чтоб он не смел приближаться к ее рабочему месту «ни под каким предлогом».

— Разве для этого нужен предлог? — изумился Ермашов.

— Не нужен! — яростно цыкнула Дюймовочка. — Вас я вообще не признаю!

У Ермашова побелели и задымились глаза.

— В таком случае подавайте заявление. Удерживать не буду.

Тут произошло неслыханное. Дюймовочка подбоченилась, топнула громадной ногой в какой-то мужской сандалете и рявкнула:

— Черта с два! Это вы подавайте! Я-то на своем месте!

Дальше все разыгралось молниеносно. Ермашов трясущимися руками набрал номер, позвонил юрисконсульту и спросил, какие существуют возможности уволить секретаря-машинистку. Юрисконсульт ответил, что никаких. Затем прибавил веско: «Законных».

Ермашов выслушал и, без всякого предлога приблизившись к рабочему месту Дюймовочки, велел ей принять к сведению, что он и не требует от нее признания. Он, директор, удовлетворится лишь четким выполнением ею служебных обязанностей. После чего они с Дюймовочкой вполне слаженно перешли на позиционную войну.

Пожилые рабочие, задававшие тон в заводских курилках, выступали по кандидатуре молодого директора кратко: «Если не Григорий Иваныч, то посля него теперича один хрен».

Таковы были обстоятельства, в которых утонули первые радостные мгновения, испытанные Ермашовым при его назначении. Просиживая пустые дни в кабинете, оторванный от живой кипучки прежних дел, от цехового водоворота привычных стычек, мелких праздников, знакомости характеров и «фанаберии» сотрудников, он чувствовал себя человеком, внезапно выброшенным из летящей под надутым парусом яхты на какой-то иной берег, где и люди были те же, и речь их понятна, но только солнце светило с непривычной стороны, искажая знакомые, формы и лица. Завод хаотически топорщился, не давая охватить себя взглядом, путал отражениями, бил в глаза солнечными зайчиками, сводя с пути, сбивая с толку, маскируя свое истинное направление. Из этого столпотворения бликов не протягивалась к молодому директору ничья дружеская рука, никто не предлагал опоры, не показывал, где надо сделать первый шаг, чтобы миновать зону обманчивого свечения. Ермашов готов был выть от одиночества. Он, директор завода, оказывается этому заводу бесполезен. «Парадокс», — шептал он в остервенении и тихонько колотил кулаком по столу — так, чтобы Дюймовочка не услышала.

Он думал о своем смешном и бедственном положении даже тогда, когда вяло гладил плечо прижимавшейся к нему жены, не чувствуя разницы между теплой мягкостью кожи и неживой шерсткостью простыни.

— Женя, — шептала требовательно Елизавета. — Ну Женя же! — Ей хотелось доверительных слов, жалоб, быть может. Хотелось озабоченного шепота до утра, своей нужности ему, утешений, сочувствия и жгучего счастья единомышления. Она пыталась этого добиться так, как могла. Она не знала выдержки, не умела преследовать цель, не обладала мудростью хотя бы. Ее коньком была только чуткость. Чуткость звонила во все колокола, и Елизавета суетилась, одурев от набата. В конце концов она разрыдалась и принялась терзать Ермашова:

— Ты меня больше не любишь.

— Что ты, я тебя без памяти люблю, — сказал он жестко. — Как соловей розу, устраивает? Шепот, робкое дыханье, трели соловья.

Елизавета замерла.

Некоторое время, лежа рядом в темноте, они не шевелились, будто боялись обнаружить друг перед другом свое присутствие. Сдерживали дыхание, чтобы не излить в нем возникшую враждебность и вызвать еще большее отчуждение, чем то, которого они уже добились; потом Ермашов задышал громче и ровнее, и Елизавета догадалась, что он просто-напросто заснул. Это было возмутительно. Она сняла его отяжелевшую руку со своего плеча, отодвинулась на край холодной простыни и там, дрожа от налетевшего озноба, принялась думать о своей дальнейшей жизни.

Им нужен ребенок. В ребенке они никогда не смогут разъединиться. Узы крови — разве это не единственная прочная неизменность теперь, когда все на свете то и дело опрокидывается и преображается? Человек все больше действует в одиночку, каждый сам за себя, со своими проблемами; столько стало личных проблем, что нет времени заниматься общими делами. Люди стали спешить с устройством собственной жизни. И ей тоже нужно подумать о себе. Это ее проблемы, только ее. Нужно учесть характер Ермашова: он абсолютно далек от житейских дел. В юности она считала бы это признаком мужского достоинства. Нынешние мужчины все охотнее занимаются собственным бытом и с гораздо большим пристрастием поддерживают огонь в очаге, чем выходят охотиться на мамонтов. Но изменились вовсе не мужские характеры, а подход людей к вопросу о смысле существования. Главным становилось то, что раньше считалось второстепенным. И тут Ермашов явно отставал от времени. Со всей страстью он любил не свою жизнь, а свою работу, не плоды труда, а само