Московская история - [63]
Потом ему привиделась и домработница Матрена, она выкидывала из большого, окованного железом чемодана какие-то бурки, башлык, старое слежавшееся одеяло. Вошла мама, спросила: «Что это вы делаете, Матреша?» Матреша ответила: «Ослобоняю. Под запасы». Мама положила плоскую сумочку на стол, наклонилась, стала расстегивать пуговки парусиновых туфель. «Нет, Матреша. Мы никаких запасов делать не будем». Матреша вскричала: «Как это, не будем! У меня уж очередь с полуночи занята, вона, номер на ладошке». — «Нет, нет никаких очередей. Сами подумайте, что будет, если все поддадутся панике, кинутся делать запасы, нарушится снабжение… нет, я не разрешаю, Матреша». Стало очень тихо. И абсолютно понятно, что это — последнее слово. Распоряжение.
Матреша схватила в охапку выложенное на кровать барахло и с треском швырнула обратно в чемодан. И впервые обратилась к матери на «ты»:
— Об ём подумай! Малец ведь у тебя!
Он так растерялся, когда речь внезапно зашла о нем, что загудел громко и, пятясь, как маленький, въехал в темный туннель между тумбочками отцовского письменного стола, везя по полу деревянный паровоз. Под столом немедленно началась бомбежка: завывая, пикировали «юнкерсы», бросались на них отважные «ястребки», шел яростный бой между добром и злом. И когда наконец всех «юнкерсов» до одного сбили, разговор между матерью и Матрешей был закончен сердитым возгласом:
— И-эх, интеллигенция!
Ермашов невольно улыбнулся, услышав, как наяву, рассерженный голос Матреши. Уже светало. Елизавета спала, свернувшись калачиком, и он вдруг напугался, что она проснется. А ему хотелось еще побыть немного в комнате с кентаврами на потолке. Что-то там еще случилось… Да, но это уже позднее, когда он плакал от голода, а Матреша приказывала ему ложиться животом на твердое и давить на желудок, пока боль не затихнет. Это помогало. Дни были черные-черные, темные, сжавшиеся от лютого мороза. И вот однажды вошла мама, очень бледная, и принесла в рукаве ком пшенной каши, ломоть белого хлеба и два кусочка твердокопченой колбасы. Матреша, укрывая ей ноги, трясущиеся от озноба, бормотала опять: «Интеллигенция… другие нарушили снабжение, а мы зубы на полку…» Потом он узнал, что и каша, и колбаса, и плитка шоколада были матерью вынесены тайком из столовой донорского пункта: там очень следили, чтобы доноры, сдавшие кровь, съедали все это на месте. Но у всех женщин-доноров были дети.
С тех пор как они с матерью, не выдержав первой, отчаянно суровой военной московской зимы, переехали к дедушке, Ермашов ни разу не был в комнате с веселыми кентаврами. Дом по-прежнему стоял на Арбате, там жил кто-то другой, никогда не слышавший о молодой женщине, жене солдата, пропавшего без вести, ее маленьком сыне и домработнице Матреше. Странно было бы теперь постучать в ту дверь, представиться, попросить разрешения взглянуть на кентавров. А потом вынести сверлящее спину удивление. Да и сохранилась ли лепнина на потолке? Скорее всего, нет. Сколько было ремонтов за прошедшие годы, должно быть. Старый дом…
Ермашов осторожно пошевелился, заложил руки за голову. Сегодня Степан Аркадьевич приедет за ним в семь часов. В принципе нужно было бы остаться ночевать на «Колоре», но Елизавета… ладно, не хотелось ее огорчать. Хотелось, чтобы этот день получился без царапинки. Такой день… Радость сдавила грудь, пробежалась мурашками до пальцев. Чтобы дать ей выход, он потянулся, напрягая грудь и ноги. Под ним нежными колокольчиками зазвенели пружины матраса.
Ровно в семь к подъезду бесшумно подкатил Степан Аркадьевич, и Ермашов приметил, что машина сегодня выглядела принаряженной. Не пожалел Степан Аркадьевич рассветных сладких часов.
— На головной? — спросил он для проформы. Ведь знал же, что на «Колор».
— На «Колор», — засмеялся Ермашов. — И вот что… поезжайте по бульварам и через Арбат.
Степан Аркадьевич не удивился. Обычно Ермашов берег минуты и предпочитал кратчайший путь, но сегодня мог ехать хоть через Вологду. Время есть. Государственная комиссия прибудет только в девять.
На Гоголевском бульваре уже торчала из черных веток деревьев молоденькая листва, уже подсыхали дорожки, уже гуляли неутомимые собачники, спустив с поводков своих ошалевших любимцев. Когда на секунду остановились возле светофора, один дог ухитрился даже облаять их, подскочив к чугунной ограде.
— Ну ты, дворняга! — обиделся Степан Аркадьевич, не отрывая глаз от светового сигнала.
На извилистом Арбате Ермашов вдруг напрягся, подался вперед и коротко обронил:
— Здесь!
Машина вильнула к тротуару и сразу прилипла возле дома с узкими, вытянутыми вверх окнами. Ермашов вышел и направился в темную арку ворот.
На каменных желтоватых, истертых ступенях лестницы Ермашов неожиданно задохнулся, приостановился, схватившись рукой за широкие, горбатенькие деревянные перила. На просторной полукруглой площадке огромное, с уцелевшими витражами, давно не мытое окно давало приглушенный сине-зеленый свет. Ермашов глазами вспомнил малиновый лак двустворчатых дверей, потрескавшийся и отколупнутый детьми, и хрустальную люстру в подъезде, с которой они, ребята, сбивали «висюльки». Тогда и в голову никому не приходило пожалеть, сберечь старинный хрусталь. Тогда это было «барахло». Ермашов взглянул вверх: по потолку вестибюля тянулись газовые трубы, а на месте люстры виднелась тусклая лампочка в стеклянном плафоне.
