— Наша! — крикнул Курбский. — Греческого закона!
Острожский посмотрел на печатника и улыбнулся. Улыбнулся и печатник.
* * *
Вечер перешел уже в ночь. Темную, душистую, какие бывают только в начале мая. Воздух нежно ласкал лицо, руки, шею. Неподалеку от замка зацвели персидские кусты.[19] Их запах был сладким и дурманящим.
— Я жду тебя, печатник Иван. Можно ли с тобой до друкарни пройти?
— Конечно.
Они шли, касаясь друг друга плечами.
— Странный какой князь Константин. Да он ли один? Ты тоже… — сказал немного погодя Вышенский. — Неужели он так думает, как говорит? Веру силой берут… Не захотели бы эту, взяли бы другую…
— Да ведь так оно было на самом деле.
— Пусть… Хотя я не верю… Пусть пленили… Пусть привезли… Пусть заставили крестить… Но зачем то поминать? Не ровен час, папежники услышат… Да и наш народ… Вроде грабежом забрали себе веру у греков… Это наш бог! Наш! И вера наша истинная! А князь ереси говорит.
— Да не волнуйся ты. Где надо, он ересей не скажет. И вера греческого закона ему нужна. Сейчас он другой уже не примет.
Подошли к типографии. Федоров извлек из кармана увесистый медный ключ и отпер дверь. В сенях они опрокинули ведро.
— Кто? Кто? — закричали спросонья.
— Я, Гринь! Спи! — сказал Федоров, а Вышенскому объяснил: — Подручный. Посылал его на учебу. Сейчас приехал, помогает.
— Воды! — попросил Гринь. — Очень страшный сон приснился.
Ему дали кружку взвара. Гринь, шумно глотая, выпил ее всю до дна.
— Очень страшный сон! — повторил Гринь и повалился на подушку.
Федоров с Вышенским прошли в дальнюю комнату, где кипой были сложены уже сброшюрованные, но еще не переплетенные книги.
— Библия?
— Да, она. Лист переклеиваем. Князь ошибку нашел.
— Ну, это он хорошо сделал. Святое письмо не может быть с ошибкой.
— Так и не ошибка это вовсе. Можно и так, как у меня.
— Все равно, все равно! — торопливо заговорил Вышенский. — Святое дело наше должно быть во всем абсолютно чистым. И в книгах и в жизни… Никаких ошибок, никаких опечаток… Только если мы все вокруг него сплотимся — выживем. Иначе сомнут нас папежники. Душу каждому испоганят, заставят в Рим с покаянием на коленях ползти…
— А ведь Рим — красивый город! — сказал Федоров.
Вышенский замахал руками, испуганно заплясало пламя единственной свечи.
— Ты что? Совсем спятил? Сгореть бы ему в огне! До последнего дома.
А Федоров рассмеялся:
— Не волнуйся, Иван. Ни князь Константин, ни я папежникам не продадимся. У князя на то свои резоны, у меня — свои. Но резоны серьезные. Вот мой резон… Смотри. Это «Азбука». Точно такая же, какую я издал во Львове. Но там отпечатал триста штук, а в Остроге — полтысячи.
Вышенский увидел перед собой серые спокойные глаза, которые когда-то испугали графа Челуховского, почему-то смутился и пробормотал:
— Не пойму я вас всех. Ни князя Константина, ни князя Андрея, ни тебя, печатник Иван… Что это у тебя стоит на столе? Памятник кому-то? Такой маленький? Почему из дерева?
— Модель. По ней потом и большой сделаю.
— А для кого?
— Друг у меня во Львове похоронен.
— Как звали?
— Геворк.
— Не наше имя. Папежник?
— Нет, он греческого закона. Но он не русский.
— Я пойду! — жалобно сказал Вышенский. — Устал.
Вышенский едва простился. Он был не сердит, но огорчен.
Проходя мимо замка, поднял голову. Увидел свет в окне второго этажа, покачал головой: «Нет, без чистоты веры, без строгости в ней добра не будет… Что печатник, что князь Константин… Хоть и поддерживают истинную веру, но каждый себе на уме… Очень уж себе на уме! Даже Курбский праведнее их. Но ведь он однажды изменил. И где уверенность, — думал Вышенский, — что единожды изменивший не изменит и еще раз? Только теперь уже не своему царю, а своему богу?»
Вдруг Вышенский остановился. Ему показалось, что он задохнулся в пьянящем сладком запахе. Вспомнил: раскрылись цветки на персидских кустах. И подумал: так, наверное, пахнет в раю круглый год.
* * *
В зале замка действительно до полуночи горел свет. Уже изрядно захмелевший князь Андрей поименно припоминал, да никак не мог вспомнить всех своих обидчиков. Получалось, что обидеть его успели все, с кем он был знаком. Даже покойный гетман Ходкевич как-то раз ни за что побил его людей.
— Всю Волгу я плешивому повоевал, Ливонию тоже… Награда за это известно какая. Теперь Ермак Сибирь ему на блюде принесет. А за что? Почему все это само на его стол падает?
— Хорошо ли сегодня царю Ивану спится? — лениво спросил Константин. — Уж ты его честишь!
— Да чтоб ему наконец уснуть навеки!
— Полагаешь, что новый царь простит тебя? Не думаю!
— Вот и ты, князь Константин, со всеми заодно. Будто бы друг ты мне, но иной раз говоришь, как враг.
— Да это тебе кажется.
— Ой ли? Хорошо, кабы только казалось! И оба Ивана при тебе — странные люди.
— Ты о печатнике и о Вышенском? Славе моей и послужат оба Ивана, — сказал Константин.
— К старшему Ивану я еще в Москве присмотрелся. Будто умный человек. Быть у плешивого в любимцах не захотел. От опричнины убрался подальше. Вот только молчит он зловредно. Так и хочется у него спросить: «О чем это ты молчишь?»
— А ты однажды спроси!
— И спрошу!
Вдруг где-то в дальних покоях кто-то крикнул. Страшно, как кричат, увидев перед собой смерть.
