Мощное падение вниз верхового сокола, видящего стремительное приближение воды, берегов, излуки и леса - [18]

Егерь кинулся к реке. На полусогнутых он быстро добежал до небольшого берегового всхолмленья, в котором образовалась вымытая волжской водой узковатая, но и глубокая пещера. В пещере егерь думал отсидеться в случае, ежели его захотят достать прямо сейчас. Оружия с собой у егеря не было.

Однако в пещере он обнаружил трех бедолаг-бомжей и от тесноты душевной и телесной, а также от обиды на неудачное стечение обстоятельств сразу решился действовать по-иному.

— А ну, давай в город, братва! Есть для вас работенка!

— А не брешешь? — старший из бомжей опасливо глянул на егеря.

— Чего мне брехать? Я не пес. Люди мне в охотхозяйство нужны, люди! Ну? Егерь я! неужто не знаешь? Айда со мной в город! Пристрою вас к делу! Да небоись, я ведь вам не керженский наставник! Учить уму-разуму не буду!

— Может ты и не керженский наставник — а кержак. Это я точно вижу… — проворчал про себя старший из бомжей. — Вам, кержакам, только бы жрать отдельно, а винцо так вместе с нами хлестать будете…

Уже вместе, вчетвером, взобрались они на волжский высокий откос.

Дальше начинался город. Теперь он виднелся не одними лишь трубами, но и домками, школами, рекламными щитами, автобусными остановками, деревцами садов, деревьями уличных посадок.

Егерь шел впереди. Он шагал, чтобы отнять “Сайгу” у того, кто владеть ею был не должен, шел, чтобы разобраться и поставить точку в своих взаимоотношениях с одним местным шкуродером. И бомжи ему нужны были затем лишь, чтобы войти беспрепятственно в город. Цену этим спившимся и на все готовым существам он знал и на них всерьез не рассчитывал.

Егерь шел, и ему казалось: с каждым шагом все вокруг меняется! Меняются соотношения предметов и меняется сам ход вещей, сам уклад осуществления жизни в городке. Множество невидимых сторонним наблюдателям точек, на которые повлияла внезапно вспыхнувшая в егере решимость и сила, тайно зажглись на территории городка, другие — наоборот, погасли. Многие люди почувствовали: им надлежит поступать по-другому, иначе. Да и сама цепочка команд и волеизъявлений, идущая от Всевышнего к человекам, приобрела внезапно другой, незнакомый вид. И одним в этой цепочке (неважно, были они людьми или были птицами, зверьми) предстояло умереть, исчезнуть. А другим — вопреки всем складывающимся против них обстоятельствам — предстояло жить!

Егерь по-настоящему почувствовал эту звенящую, эту повествующую о чем-то высоком, но в то же время и реальном цепочку бытия только сейчас, только в свои тридцать с лишним лет, и дико кривя от радости лицо, стал эту цепочку звено за звеном перебирать. Не надо было больше прятаться! Не надо было скрывать свою приязнь к воде, к рыбе, к зверью! Не надо было подлаживаться под гадскую и бандитскую жизнь городка, строить из себя делового, потребляющего консервы из опилок, из чужих ненужных мыслей и лжи человека. Жизнь иная (несмертельная, живая) — после долгого отсутствия слетала и возвращалась к егерю сверху, от сокола, с неба…

Вдруг Е. почувствовал: цепочка волеизъявлений и команд, до того неясная и прерываемая всевозможными помехами тихо позвякивая, стала накрепко сочленяться в неразмыкаемую, литую цепь обстоятельств жизни, смерти, любви…

29

В голосе бессарабца Козел услыхал явное издевательство. Он тут же стал накипать гневом, стал наливаться дергающей кончики губ и пальцев яростью. Но все ж сдержался, сразу с кулаками на гниду в белой курточке не полез. Ему во что бы то ни стало хотелось узнать про бомжаков, и ради такого сладкого блюда готов он был потерпеть.

— Ты со мной не шуткуй. Тут утром бомжи были. Скажи: видал, нет? Нет, так разбежимся по-хорошему!

— А хошь я тебе про другое скажу? От слухай. Жил-был один дурень на свете…

— Ты это дуракам и рассказывай!

— Я ж и говорю. Жил себе дурак набитый. И соображения у этого дурня не було ну ни крошечки. Потому ён всегда битым и был. От пошел раз дурень этот на реку. А там зашел в один дом и спрашивает: где, мол, таки-сяки бомжи? Ну, ему, конечно, отвечают: эвон! Штабелями сложены. В углу. Бери, неси с собой…

Знобкое речное трепетанье, сырой речной ветерок вновь обмахнули Колькины щеки и лоб. Что-то подобное трепету жути, испытанному недавно на реке, опять коснулось Козла. Но Колька от воспоминаний таких только отмахнулся. Медленно — боясь подвоха — повернулся он к углу и даже сделал в том направлении, куда указывал бессарабец, — неведомо как, неведомо для чего очутившийся на волжском берегу, — первый сторожкий шаг.

И здесь по щеке Кольку мазнуло — уже не прячась, открыто, — все то же крылышко, оцарапал плечо все тот же вострый мышиный коготь. Колька, однако, испугаться не успел, а успел только удивиться: “Как же так это? Мышьё поганое накрыло и здесь! Зима еще только кончилась! А они летают, не мерзнут, не прячутся!” — И тут же сзади на него всей своей тяжестью, коленями и локтями одновременно рухнул шутник-бессарабец.

Бессарабец наглухо прижал Кольку к земле, затем пятью короткими ударами — два по почкам, три по шее — привел мутноватого и еще не отошедшего от прежних побоев Козла в послушное состояние, а уж после стал на нем прыгать и скакать, как на мягком новом диване. Дока Иванович хохотал и кричал, он даже подвывал от удовольствия, а потом стал выкрикивать что-то на своем непонятном языке: