Мортилия - [7]

– Как у тебя с сердцем, папа? Надо бы перестать пить кофе, сколько раз я тебе говорила…

Но Альфред молчит и силится вспомнить, где он уже видел эту юную женщину.

– Ты ведь знаешь, Наталия, я не люблю, чтобы меня отвлекали, когда я работаю, – продолжал папа Медухов.

– А мне надоели твои замки и соборы! Ты и в церковь из-за них не ходишь. Пойдем на танцы сегодня вечером!

– Хорошо, только оставь меня сейчас в покое.

– Гарольд, ты бы снял меня в моем новом платье. Вон там, на дворе.

Мортилия приезжает в пятницу вечером, чтобы провести уикэнд в большом доме о двенадцати комнат, а Альфред следит за каждым ее движением, за каждым шагом – в комнате, во дворе, на залитой бетоном аллее. Он стал молчаливым и угрюмым. Прячется за портьерой, за кустами, или идет рядом с ней, спрашивает о чем-то, чтобы проследить за ее реакцией, а потом вдруг срывается на крик:

– Мортилия, почему ты так делаешь?

– Как, папочка?

– Вот так, рукой вперед.

– Это просто жест, папочка.

Но это не ее жест, Альфред. И все, что в ней – не ее. Мортилия звонко смеется над твоими глупыми вопросами, ее смех пробуждает деревья, колышет ветви тополей, раздается в аллее и врывается в маленький деревянный домик в Гринфильде, где – в воскресенье, в одиннадцать часов, – мама, Наталия, уже пришла из церкви и рассказывает о людях, которых там встретила, пахнет воскресным обедом и стиркой. Папа Гарольд клеит Нотр-Дам из спичек. Каким же это образом, Альфред, смех Мортилии, раздавшийся в твоем пышном склепе, подаренном тебе досрочно Фондом, входит в деревянный домик в Гринфильде, где пахнет воскресным обедом и стиркой?

Как бы то ни было, господин Секретарь, над человечеством нависла серьезная опасность, самая большая за всю историю планеты. Вы, конечно же, вряд ли поверите бывшему астронавту, страдающему «глубокой регрессией мозга», но тем хуже для Вас и для человечества, которое Вы символически возглавляете.

Впервые угроза не пришла извне, она ВНУТРИ в нас самих, в самой нашей сущности. На сей раз речь идет не о болезни или о войне, о темных силах судьбы, а о другой опасности – намного более коварной и неизбежной.

И еще, господин Секретарь: гибель человечества впервые отчетливо НАЗВАНА и однозначно ЛОКАЛИЗОВАНА. Впервые будущее цивилизации зависит от ОДНОЙ-ЕДИНСТВЕННОЙ личности. Еще никогда столь роковая разрушительная сила не была сосредоточена в одних руках.

Все исторические личности, воплощавшие гений зла (а история, в общем, сохранила память лишь о них), – всего лишь наивные паяцы в сравнении с пишущим эти строчки. Ибо они могли изменить что-либо лишь в определенных географических границах, и по времени их деятельность соизмерима с длительностью человеческой жизни, тогда как я, Альфред Медухов, могу одним ударом и без каких бы то ни было шансов на спасение сбить ВСЕ кегли цивилизации и рода человеческого, все кегли нашего, ставшего УЖЕ непристойным заигрывания с Природой.

И все это достойное богов могущество сосредоточено в руках одного-единственного идиота, господин Секретарь.

– Ты спишь, Антония?

– Знаешь ведь, давление, как всегда, не дает заснуть. Голова гудит, гудит…

– Может, поговорим?

– Лучше бы помолчать, но раз уж тебе так хочется…

– Да, нам надо поговорить. Я обязательно должен поговорить с тобой, Антония. Рассказать тебе уйму невероятных вещей. Мне даже страшно начинать разговор об этом. Ведь я все время слежу за Мортилией.

– Я заметила. Зачем ты это делаешь, Альфред?

– Слежу за ее поведением, жестами, примечаю все. И страшно мучаюсь, Антония. Знаю, что это не нормально. Теперь уже она и сама это видит – и смотрит на меня с укором. Будто хочет сказать мне: папочка, оставь же меня, наконец, в покое! Я приезжаю сюда отдохнуть, а ты ходишь за мной по пятам, словно сыщик.

– И зачем тебе все это?

– Обещай, что не будешь смеяться надо мной. Может, все это – лишь причуды моего больного мозга. Ведь, как тебе известно, я не вполне нормален – после истории с чудищем… Послушай, Антония, я знал Мортилию до ее рождения!

Ты городишь чепуху, Альфред.

– Может, все это и чепуха, но я действительно знал Мортилию до ее рождения. Я знаю, что она может сделать в любой момент и как и почему она это сделает. Знаю наперед каждое ее слово, каждое движение. Откуда же я мог знать все это, Антония?

– Тебе так кажется. Мы это называем галлюцинаторной ретроскопией.

– Называйте как хотите, но для меня Мортилия – часть моего прошлого. Часть моей прошлой жизни в Гринфильде. Я знаю о ней очень многое, чего мне никто не сообщал. Вы с нею тайком переписываетесь, не правда ли, Антония?

– Ну и что тут такого, необычного? Она же моя дочь.

– Она написала тебе, что у нее есть друг, не так ли, Антония?

– Ну да, Альфред. Пора. Ей восемнадцать.

– И этот ее друг работает в банке, да, Антония?

– Да, Альфред. Служащие банка занимают хорошее положение в обществе, они хорошо обеспечены. Не вижу здесь ничего плохого.

– И этого банковского служащего зовут Гарольдом, ведь так?

– Да, да! Читать чужие письма – это просто хамство!

– В том-то и весь ужас, Антония, что я их не читал… У этого клерка будет странное хобби: он будет строить замки из спичек и умрет в сорок лет. Рано облысеет, заболеет диабетом, затем сопьется и умрет сорока лет от роду.