Морские повести - [155]

Рассказывать так рассказывать. Есть у Климачкова, кроме боязни шторма, еще одна человеческая слабость: он пишет стихи. Он сам не знает, как это происходит: что бы он ни делал, где бы ни шел — повсюду его преследует ощущение ритма того, что он делает. А ритм приводит слова. И когда они становятся рядом, слово к слову, совершается чудо рождения строки. Это радостное и мучительное чудо, и это началось, когда Климачков был еще в девятом классе.

Он скрывал свои стихи от всех, — разве только фарфоровой Танечке, соседке по парте, он иногда торопливо читал после уроков:

Разбился ветер о стекло,

И небо каплями стекло

На посиневший подоконник.

— Ой, как хорошо! — шепотом восклицала Танечка, прижимая к груди маленькие свои кулачки; а он вдруг начинал хмуриться: он знал, что это плохо.

Он писал о ночи, метавшейся в весенней лихорадке, о звездах, что «как сыпь на коже голубой»; он полагал, что яркая необычность слов — это и есть поэзия. А перед рассветом, уже истерзанный сомнениями и поисками, снимал с полки Пушкина и открывал первое попавшееся:

Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —

Летят за днями дни, и каждый час уносит

Частичку бытия…

Это было просто до слез, и Эдуарду начинали казаться жалкими и ничтожно бездарными все его собственные «лихорадочные ночи» и «трепетные ресницы», вся эта пестрота и нагромождения образов.

В первый день службы на «Баклане» он дал себе слово не написать ни одной пары рифмованных строк о море, но, конечно, не удержался, и лейтенант Белоконь, случайно узнавший об этом, сам отвел его в редакцию. («У меня там есть один знакомый, тоже любитель футбола. Он, по-моему, кое-что понимает в стихах»).

Они поднимались на третий этаж по лестнице, пропитанной запахами газетной краски, и Климачков замирал от ужаса: если б не лейтенант, он и шагу сюда не шагнул бы. А Белоконь привел его к своему знакомому подполковнику с веселыми серыми глазами.

— Вот, Иван Андреевич, послушайте… А я, с вашего разрешения, пойду — у меня дела в городе. Вы доберетесь один на корабль, Климачков? Ну, желаю успеха.

Он ушел, а подполковник сказал:

— Что ж, читайте.

— Как… прямо здесь? — растерялся Климачков.

— А где же? — удивленно посмотрел на него офицер. И Климачков подчинился, только дрожь в голосе все-таки выдавала его волнение.

Когда наклоняется палуба

И мир подпираешь плечом,

Мы верим:

                 что с нами ни стало бы, —

Матросы, нам все нипочем!

— А что? — произнес подполковник. — Непло-о-хо. Ну-ка дальше.

Теперь Климачков читал уже увереннее, он торопился убедить самого себя, что это, должно быть, и в самом деле неплохо, — если подполковник так говорит. Читал он немного нараспев, не замечая, что покачивается:

Когда разъяренными бивнями

Бьют волны в стальные борта

И небо срывается ливнями, —

Матросы, нам все ни черта!

— Вот это «ни черта» вы, пожалуй, уберите, уберите, — заторопился подполковник.

И Климачков даже удивился: офицер разговаривает с ним, как с настоящим поэтом.

Когда в ураганную, синюю

Я с палубы в бездну лечу,

Я знаю: отныне всесилен я

И все мне теперь по плечу! —

уже совсем уверенно закончил Климачков.

Подполковник поднялся:

— Ну что ж, я рад был послушать вас. Оставьте, на будущей неделе мы это дадим. Только «чертей», — напомнил он, — пожалуйста, куда-нибудь… подальше. Вам тут и работы всей на пять минут…

Он говорил и все поглядывал на часы: видно, Климачков оторвал его от других, более важных дел.

…Сейчас Климачков казнил себя: хвастун несчастный, все тебе нипочем, как же. А когда укачало — только что не пластом лежал. Рифмоплет!..

Он понимал теперь, что звонкими, ходовыми словами и восклицательными знаками не передашь даже частицу того, что ему пришлось пережить за один вот этот день; а вот как нужно было написать об этом — он не знал. «Вернемся — надо будет сразу же позвонить в редакцию. А то и в самом деле напечатают — глаза девать будет некуда от стыда».

Металлически отчетливо звякнул машинный телеграф — сверху передали: «Самый малый». Старший матрос Ефремов, который по взаимозаменяемости остался за Малахова, делает предупреждающий знак: не зевать! В машинном не положено удивляться: «малый» ли, «полный» ли — сверху виднее, — а тут одна обязанность — выполнять, да поживее.

Климачков несет вахту у питательного насоса: когда, трижды обегав корабль, он снова поднялся в ходовую рубку, командир сказал ему:

— Ну, а теперь вы больше мне не нужны. — И почему-то чуть улыбнулся.

Питательный насос подает в котел ту самую воду, которая потом превратится в пар. Ефремов со своего места командует ему быстро, громко и отчетливо, не ожидая, пока Климачков выполнит то, что ему было приказано минутой раньше, — это тебе, брат, тренировочка! Сейчас тут не то что секунда — доля секунды в счет, и все-таки Климачков управляется. Мазнув рукавом робы по лицу, он подмигивает стоящему рядом Левитину, долговязому парню с унылым носом: видал, а?

Ефремов говорит «дробь» и, вытирая руки куском ветоши, подходит к ним:

— Как чувствуешь себя, Эдуард? Ты здорово-таки сегодня жал!..

— Все в порядке, — в голосе Климачкова легкая, незлобивая нотка насмешки: смотри-ка ты, даже в этом Ефремов подражает Малахову — разговаривает, покачиваясь на носках.