Морские были - [14]
Только через сто с лишним лет после возвращения Семейки из похода родина узнала имя человека, совершившего великий подвиг, имя бесстрашного открывателя, который впервые прошёл проливом, что разделяет Азию и Америку, и разрешил многовековую географическую загадку.
Именем этого человека по праву назван и грозный «необходимый» мыс. На всех географических картах мира ныне значится это русское имя.
Мыс Дежнева… Крайняя северо-восточная точка великого азиатского материка… Здесь и в наше время осторожно проходят могучие океанские корабли…
А первый обошёл его на утлой деревянной лодке и описал, умножив славу русских мореходов, служилый человек, казак Семейка — Семён Иванович Дежнев.
Беспокойный инок Игнатий
Если бы сибирским казакам, которые первыми прошли Камчатку из конца в конец, кто-нибудь рассказал, что их лихой есаул Иван Козыревский постригся в монахи и назван «иноком Игнатием», эта весть всколыхнула бы служилых камчатских людей сильнее любого землетрясения.
Иван Козыревский — «инок Игнатий»! Да можно ли представить себе такое? Тот самый Козыревский, чьё имя гремело в Сибири от мыса Лопатка до Анадыря и от Анадырь-реки до Якутска, снял саблю, отдал пищаль и в последний раз набил табаком неразлучную трубку, а потом подставил монахам лоб, — исповедуйте, мол, и стригите…
А давно ли водил Козыревский казаков на непокорные племена, давно ли голос его, как труба, гремел в жарких и яростных схватках!..
Весёлый человек! Он мог и петь и плясать перед боем. Где-нибудь в малом острожке, когда горстка израненных казаков отражала неистовые атаки воинов сибирских племён, он мог шутить и смеяться, рассказывать истории, от которых, бывало, не выдержит, улыбнётся самый суровый сибиряк.
Смел и остр был Козыревский на слово. Казалось, нисколько не страшился он облечённых властью приказчиков, не боялся самого якутского воеводы, а если припугивали его царём, — насмешливо улыбался: царь-то, дескать, за тридевять земель, а я сам здесь себе начальник.
Неспроста же ходили упорные слухи, что был он замешан в убийстве сурового и властного Атласова, первого камчатского приказчика и первого землепроходца, открывшего и исследовавшего этот далёкий край… Сам Козыревский эти слухи с яростью опровергал, называя их клеветой недругов и злым наветом. Но стоило присмотреться к беспокойному есаулу, увидеть, как искал он опасностей и шёл им навстречу, стоило послушать его разговоры, чтобы невольно подумалось: отчаянная голова, пожалуй, на все способен этот человек…
Как же случилось, что бравый есаул стал вдруг «иноком Игнатием»? Само это звание для тех, кто знавал Козыревского, было и странным и смешным. Где-то в одиночной монашеской келье, скучный, с тоненькой свечкой наедине, сидел он теперь без сабли, без трубки, без табака, сидел над тоскливой церковной книгой.
Книга сообщала: «Инок наречется, понеже един беседует к богу день и нощь».
Козыревский устало почёсывал затылок, тяжело вздыхая и с нетерпением поглядывал на узенькое окошко, где в виде четырех крестов чернела прочная железная решётка. Иногда он спрашивал у самого себя: монастырь это или тюрьма? Ежели тюрьма, — пусть так бы ему и сказали. А если монастырь, то неужели нельзя сделать здесь жизнь повеселей?
Какой разговор с богом может быть у казака, привыкшего к вольной жизни, к дальним походам с опасностями на каждом шагу! Пускай уж беседуют сколько хотят настоящие монахи. Им нравится такая скучная жизнь: безделье от завтрака до обеда, от обеда до ужина… Только бы выйти Козыревскому из кельи, да спуститься на берег, да поднять над судном парус, а там — и трава не расти!
Но монахи смотрят за ним неусыпно и ещё справляются с ядовитым участием:
— Как братец Игнатий почивал?..
— На этот счёт не беспокойтесь, — отвечал им Козыревский. — Спал, как тюлень.
— А братец молился сегодня перед обедом?..
— Ровно сто поклонов. Ни больше, ни меньше. Что? Не верите?! Да чтоб я околел!
— Какие греховные речи ведёт братец Игнатий! — сокрушённо вздыхали монахи. — Разве можно божиться? Ведь это грех!..
«Братец Игнатий» недобро хмурил брови и отходил в сторону или молчал. Все здесь надоело ему, его тянуло на свободу, туда, где жизнь, скитания, борьба…
Он выходил на моления, будто на работу, — отработал положенное и отдыхай. Быть может, и помирился бы он даже с этой скучищей, но что за отдых без табака?
Бесконечно долгими зимними ночами, когда лютая пурга хохотала и плакала за окном, Козыревский все думал свою думу о вольной волюшке, о бегстве из монастыря.
Иногда в келью неслышно входил настоятель, хитрый, каверзный старикашка со сладенькой улыбочкой и голоском. Он видел инока в одной и той же позе, неподвижно склонённого над книгой.
— Братец Игнатий беседует с богом? — то ли ласково, то ли с издёвкой спрашивал настоятель. Тонкие синие губы его еле приметно усмехались.
Козыревский вздрагивал и вскакивал из-за стола:
— Так точно! — отвечал он чётко. — Велено было беседовать…
Настоятель заглядывал в раскрытую страницу и скорбно вздыхал:
— А что же братец Игнатий все время девятую страницу читает? Вот уже два месяца минуло, а страница все время девятая, братец…
