Морозовская стачка - [29]

— Долгорукому-то, говорят, по шапке за долголетнее воровство дали, — сказал Сазоновне Петр Анисимыч.

— Какому такому?

— Генерал-губернатору. Теперь, говорят, брат царя Москвой править будет, — ехидно засмеялся. — Великий князь Сергей. — И Танюше показал: — В палатках-то этих на вербное воскресенье чего-чего только нет. Французы — вафлями торгуют, греки — золотыми рыбками.

— Дядя Петя, гляди, шарики! — ахнула Танюша…

И точно, над площадью летели связки разноцветных шаров.

— Стало быть, карюаны держи, — засмеялся Петр Анисимыч.

— Почему ж карманы-то?

— Жулики шары пускают. У них это первое дело. Зеваки рты разинут, а жулики — карманы чистить.

В толпе шныряли мальчишки, надувая тещины языки, привешивая к спинам прохожих бумажные фигурки обезьянок, пауков, клопиков.

И Петр Анисимыч вдруг поймал себя на том, что он вглядывается в мальчишек: не мог он Анисима забыть.

Свистели и пищали на сто ладов дуделки, свистульки. А тут вдруг явился среди толпы «Михаил Архангел». За плечами — черные огромные крылья, в белой рубахе, босиком, с медной полковой трубой в руках.

Полез было на Лобное место, да прибежали жандармы, крылья у «Архангела» выдернули, трубой по голове угостили. Кто чего говорит. Одни — святой, другие — жулик. Одни — тронутый, мол, другие — смутьян, анархист.

А толпа растет, гудит, время близится к двенадцати.

— Пошли потеху поглядим! — потащил Петр Анисимыч своих женщин к колокольне Ивана Великого.

Возле колокольни купцы оспаривали друг у друга первый удар в колокол. У купца спор один — деньги на бочку. Купчишки, правда, толкались не из китов — мелкота: окунишки, щучки, судачки. Оттого и ставки десяти рублей не превышали. Явился известный московский торговец мясом. Предложил звонарям двадцать пять целковых. Тотчас меховщик поманил тридцаточкой. Крещеный еврей, ювелир, не пожадничал и, перекрывая разом все ставки, вынул сотенную.

Московские купцы занервничали, и мясник к двадцати пяти тотчас прибавил еще сто рублей. Зрители вздохнули, но тут, за десять минут до первого удара, прибыл Тимофей Саввич Морозов. Седой, благообразный, строгий. Работников с ним человек пять.

— Наш! — шепнул Сазоновне Петр Анисимыч.

— Кто наш?

— Кто? Морозов!

Танюшке не видать, подпрыгивает, как козочка. Анисимыч ее поднял, а сам росточком тоже неудачник. Толпа-то прихлынула.

— Ну чего? — спрашивает Анисимыч.

— Деньги достает.

И тотчас уважительный шепоток доложил:

— Пятьсот рублей глазом не моргнув выкинул.

Охотка торговаться пропала, звонари, удивленные небывалой ставкой, взяли деньги и повели фабриканта наверх.

— А ведь Морозовы-то старообрядцы! — ахнул кто-то.

Все задумались, но уже наступила последняя минута. Воздух дрогнул, люди кинулись христосоваться, колокола Москвы затрезвонили, с Троицкой башни ударили пушки, ракета взвилась. Из Успенского собора, окруженные тысячами свечей, понесли хоругви.

— Ночь, а никто и спать не думает — как же хорошо! — воскликнула Танюша.

Вдруг Петр Анисимыч увидал того типа, который однажды примазался к нему в трактире Бубнова. Все такой же испитой, но одет прилично. Тип показывал жандарму на кого-то глазами и быстро шептал.

— Идемте отсюда, — сказал Петр Анисимыч женщинам.

Сазоновна вскинула вопрошающие глаза.

— Типа я тут одного приметил.

Не успели пробиться сквозь толпу, кто-то крикнул: «Горит!» Промчались пожарники на лошадях. Впереди сам брандмайор. Люди друг у друга спрашивают:

— Где горит?

— То ли на Петровке, то ли в Рахмановском!

— Бежим глядеть! — крикнула Танюша, увлекая Анисимыча и Сазоновну.

Анисимыч сразу-то не отговорил, а какие смотрины на пожаре? Человек сгорел — празднику тотчас и убыло.

Домой возвращались утренним поездом. Танюша спала и во сне, вспоминая, видно, сгоревшего, вздрагивала.

— Вот и пасху справили, — сказал Петр Анисимыч. — Переберемся в Ликино. Место тихое, зеленое. Что молчишь, Сазоновна?

— Чего говорить? Куда ты, туда и я. Наш-то и вправду змей! За один удар пятьсот рублей не пожалел. На такого не наработаешься.

— Объявили уже, — преодолевая дрему, но уже не в силах открыть глаза, сказал Петр Анисимыч, — объявили, что по новому договору на полтора рубля меньше будут платить.

— Куда ж меньше-то?

— Морозову видней.

II

В праздники Тимофей Саввич в купеческом клубе кутил на виду всей Москвы. Старообрядцы, известное дело, вина в рот не берут, у них строго, но по Москве гулял зловещий шепоток: Морозовы-де злейшие враги церкви, раскольники ярые, православным людям на их фабриках всяческое утеснение и неправда безобразная.

«Происки конкурентов», — доложили Тимофею Саввичу, и он решился дать представление.

В товарищах у Тимофея Саввича оказался томский купец Чувалдин. Этот кожами торговал, но фабричное дело показалось ему заманчивым, завел и стал прогорать. Кинулся за помощью к своему другу, нижегородцу Соболеву, а тот с рекомендательным письмом отправил его к Морозову.

Тимофей Саввич в клуб явился в самый апогей, в час ночи, тоже не без умыслу. С двух часов, по уставу, пребывающие в клубе подвергались штрафу. За первые полчаса взыскивали 30 копеек, за вторые — 90, за третьи — 2 рубля 10 копеек, а за последние, седьмые, — 38 рублей 10 копеек.