Море воспоминаний - [72]

И тут Элла услышала Рону. Девушка задыхалась. А потом пронзительно закричала, как животное кричит от боли.

Ангус двинулся было к ней, но Рона подняла вверх руки, словно пытаясь оттолкнуть его, и, отвернувшись от обоих родителей, побежала к дому. А они остались стоять в сумерках, пропахших гарью, которая висела в воздухе как последствие только что сдетонировавшей правды.

Элла повернулась и медленно пошла к задней двери. Оцепеневшая от горя, понимая, сколь многое она потеряла, с усилием поднялась по лестнице в свою спальню, чтобы собрать вещи.

Внезапно в дверях появилась Рона, ее лицо превратилось в белую маску ярости.

– Теперь я все понимаю. – Она будто выплюнула эти слова в лицо матери, ее голос дрожал от гнева. – На самом деле ты никогда не была здесь ради нас, не так ли? Все свое детство я чувствовала, что никогда не смогу привлечь твое внимание. Я списывала это на болезнь Робби, придумывала тысячу оправданий, обвиняя себя в том, что меня не любят… Я думала, что это моя вина. Но теперь я понимаю, что происходило на самом деле. Тем летом во Франции у вас был роман с ним, не так ли? С этим человеком? – Она не смогла заставить себя произнести его имя. – Теперь все встало на свои места. Как ты могла так предать нас? Как ты могла предать отца?

Элла встала, обессиленно держа в руках сложенную блузку, и устало посмотрела на Рону. Она знала: нет никакого смысла говорить ей, что у Ангуса тоже был роман. Все, чего она добьется, – это полное и абсолютное опустошение девочки, ее разочарование в обоих родителях. Отнять у нее отца, которого она обожала, было бы жестокостью в чистом виде. Объяснения, обвинения и оправдания – все это теперь казалось безнадежным и могло привести лишь к бо́льшим разрушениям. Все эти годы она защищала своих детей; все, что она могла сейчас, – только продолжать делать то же самое. Поэтому она прикусила язык и посмотрела дочери прямо в глаза.

– Мне жаль.

– И это все, что ты можешь сказать? – Глаза Роны широко раскрылись от изумления. – Ну, мне тоже очень жаль. Жаль, что ты не смогла быть мне хорошей матерью. Ты никогда не обращала на меня внимания, для тебя существовал только Робби. – Боль и обида хлынули из нее, словно прорвалась плотина, сдерживающая ее эмоции.

Элла попыталась объяснить:

– Только потому, что ты была сильной девочкой. Ты такая же, как я, Рона, у тебя были сила и стойкость. Робби нуждался во мне больше.

– Ты ошибаешься! Мне так хотелось, чтобы ты любила меня и заботилась обо мне, как заботилась о нем! Я была всего лишь ребенком. Ты была слишком требовательна ко мне, а ему всегда делала поблажки. Возможно, именно ты научила меня ждать слишком многого от тебя. Но теперь все кончено. Не надейся, что я буду здесь, когда ты приползешь обратно – если вообще приползешь. Я больше не хочу тебя видеть никогда!

* * *

Элла поймала такси и попросила водителя отвезти ее в галерею в Сен-Мартене. Она знала, что именно там застанет Каролин. Может быть, и Кристофа тоже? Она понятия не имела, есть ли у него еще силы работать.

Каролин встала из-за стола, когда Элла появилась в дверях.

– Ты приехала! Я не знала, как ты поступишь.

Две женщины долго стояли, обнявшись.

– Рассказывай, – попросила Элла.

Каролин с грустью покачала головой.

– Все плохо, Элла. Я должна тебя предупредить. Ему хуже с каждым днем. Дочь Сандрин заботится о нем, когда меня нет дома. Все происходит так быстро… Бывают дни, когда он в порядке – просто как будто немного устал, – а на следующий день сгибается пополам от боли. Доктор говорит, что рак распространился молниеносно. Он сидит у него в костях. Кристоф очень страдает. В больнице больше ничего не могут сделать, поэтому его отпустили домой. Он будет рад тебя видеть. Дай мне только закончить здесь, а потом мы поедем к нему.

Элла опустилась на стул и стала ждать. Ее внимание привлекла синяя фруктовая ваза, одиноко стоявшая в стенной нише. Хрупкая керамика выглядела так, словно ее разбили на несколько кусков, а затем снова склеили вместе прожилками чистейшего золота, которые пронизывали ее, как разряд молнии в темно-синем небе. Она пальцем провела по кромке. Соединение было безупречно: подушечка ее пальца ощутила лишь микроскопическую, невидимую глазу неровность там, где золото соприкасалось с глиной.

Подошла Каролин, натягивая жакет.

– Красиво, да ведь? Это техника называется kintsukuroi[101]. Японский стиль, хотя эта ваза сделана местным гончаром. Мне нравится философия, лежащая в ее основе: то, что является настолько уникальным и незаменимым, стоит починить чистым золотом, чтобы трещины и недостатки сами стали частью красоты изделия. – Элла взволнованно кивнула. – А это ты уже видела?

Каролин мягко взяла ее за локоть и повернула лицом к противоположной стене галереи.

Элла застыла.

По центру стены висела одна-единственная картина, самая большая работа Кристофа. Среди песчаных дюн спала молодая женщина, одна рука ее была совершенно беспомощно закинута за голову, золотистые волосы смешивались с прибрежной травой, потревоженной океанским бризом. Неуловимая улыбка играла на ее губах. В другой руке, на раскрытой ладони, женщина держала белую двустворчатую раковину.