Море в ладонях - [77]

В зале зааплодировали.

Ершов встал:

— Я прочитаю, друзья, небольшой рассказ.

Зал разом смолк.

— «Этот старый пройдоха Черт даже старился вместе со мной, — начал негромко Ершов. — Помню его чертенком, с крохотными рогами и веселым хвостом кобелька. Тогда и за ухом почесать он предпочитал не лапой, а задним копытцем. Это он надоумил меня снимать из-под пенки сливки соломинкой. Это из-за него выдрал ремнем отец, когда я стащил красношалых поповских голубей… Из-за него и ребята намяли бока, когда, уже парнем, повадился я к Марийке, с которой потом поженились и прожили сорок лет…

Старый плут заверяет, что лучшего друга мне и теперь не найти.

Странно, но его искушения вспоминаю всегда охотней, чем наставления Херувима — моего ангела-хранителя…»

Ершов скорее читал на память, чем с листа. Ксения Петровна улыбнулась, удобней устроилась в кресле. Все, что читала она до сих пор, было в другом ключе. А Ершов продолжал:

— «…Втроем мы сидим в погребке и мирно толкуем. Черт обычно садится с левой руки, ангел-хранитель с правой. Когда-то и Херувим был молод и звали его ангелком. Я старый житель Бирюсинска и помню, как правдами и неправдами мы с пацанами добывали по гривеннику, чтобы попасть в кино. Ничто не могло вызвать у нас такого восторга, как «Красные дьяволята». Потолок кинотеатра являл собой сплошную идиллию заоблачного рая. И мой Херувим не носил тогда белую мантию, имел крылышки голубка и сиял розовыми ягодицами, как те ангелки, какими художник расписал потолок… Но и тогда вместо вкусных холодных сливок и сочной малины с соседского огорода он предлагал мне невинность души и смирение…

— Шиш тебе! Шиш! — говорил я ему и бежал торговать газетами или чистить ботинки солидным прохожим.

Но я всегда был отходчив и незлопамятен. Уж очень любят душу мою эти двое. Я-то без них проживу, а им без меня не прожить. Один шепчет в ухо одно, второй другое.

Я отпиваю из кружки глоток, а Херувим брезгливо морщится. С усмешкой щурюсь в сторону Черта и тот, угадав мои мысли, протянув лапу перед собой, прямо из ничего берет кружку с пенистым пивом, смачно отхлебывает. Меня за свой счет этот шельма ни разу не угощал. Черти стали не так щедры, да и Херувим из одного хлеба что-то ни разу не сделал пять. Видать, не в Христа пошел…

— И на чем мы остановились? — спрашиваю я.

— На житие в Потустороннем Мире, — смиренно напоминает Херувим.

Возведя глаза к прокопченному табаком потолку, он восклицает:

— Слава Всевышнему! Ты должен писать о его деяниях. Все, что создано в Мире — создано им!

— Постой, постой! — сдерживаю его. — Я отложил рукопись, чтобы перекусить. Не будь же столь многословен.

Агнесса приветливо улыбается из-за буфетной стойки. Я постоянный ее клиент. Моих собеседников она все равно не увидит, как не увижу я того игривого бесенка, который запрятан в ней, который заставляет гореть блеском ее глаза, когда в дверях погребка появляется бледнолицый скрипач музкомедии и приносит ей контрамарку в служебную ложу на новый спектакль.

Херувим не слишком почтителен:

— Да, да… О деяниях Всевышнего, кому ты обязан всем, ты должен слагать свои песни.

Я отрезало кусочек сосиски, накалываю на вилку горошек, макаю в горчицу и отправляю все в рот.

— А ты как думаешь? — спрашиваю у Черта.

— Шило! — хихикает он и потирает лапу о лапу с такой быстротой, что электрические разряды щелкают в его ладонях. — Брешет! Никому ничего ты не должен… Шило! Твой капитал — твои книги!

«Понятно! И ты вбиваешь костыль! — думаю я. — Нет, мой капитал — те двести тридцать миллионов, которые работают на меня и на которых работаю я…» Склоняю в раздумье морщинистый лоб на кулак. Двумя этажами выше — скрипучий диван, стеллажи, три кресла и стол да пишущая машинка с закладкой. Сегодня писалось неважно. Сегодня за традиционной порцией сосисок и кружкой пива даже спустился раньше…

Черт тычет под бок и кивает в сторону Агнессы. Девушка разглаживает складку чулка чуть выше округлого колена.

— Как быть? — хихикает Черт. — У нее крутые бедра и пышная грудь.

— Все богом дано и богом будет взято, — ворчит Херувим.

— Дурни! — говорю я им. — Совсем измельчали!

Это действует магически. Черт скрестил лапы на тугом животе тем самым крестом, какой ненавистен всем чертям с их рождения. Херувим закусывает губу. Его лицо вытягивается в иконописное немое выражение, словно в горле застрял железнодорожный костыль.

Устало вздыхаю и спрашиваю:

— И очень я нужен вам?

Херувим гнусавит:

— О, господи, образумь свое чадо грешное.

Это меня взрывает:

— Где был твой господь, когда я взывал к нему со слезами в глазах?!

— Пути господни неисповедимы…

— Неисповедимы?! — почти кричу я.

Меня душит зло. Я изранен, контужен. Возле тысяч невинно загубленных душ взывал в Бухенвальде ко всем земным и небесным силам. Где был Херувим и его жалкий бог в эти страшные годы войны?! У меня сжимаются кулаки, и Херувим исчезает. Изогнувшись подковой в холуйском поклоне, в угол пятится Черт и скрывается, словно мышонок в норе. Пока поднимаюсь, чтоб закончить рассказ, — негодую. Но после этого пишется лучше. Пишется потому, что люблю я людей, саму жизнь. Готов драться штыком и пером за нее!»