Море в ладонях - [78]

Ершов перевел дыхание, но Ксения Петровна не верила, что закончен рассказ. Стояла и в зале по-прежнему напряженная тишина. Скользнула улыбка по лицу Ершова:

— «На следующий день, доволен и весел, спускаюсь в свой погребок. Сосиски с горошком, кружечку пива, — говорю я Агнессе и по-отцовски касаюсь ладонью ее щеки. Она славная девушка, совсем такая, какой была для меня Марийка. Щеки Агнессы горят, как зори весеннего утра. Она любит меня, а точнее мои рассказы. И это ничем не грозит ни ей, ни ее возлюбленному. А я растроган, признателен, сентиментален, как большинство чудаков в моем возрасте. Ее доброе отношение всегда согревает меня. Больше того, в своих рассказах я многим обязан этой девчонке.

У святых отличный нюх. Не успеваю взяться за вилку и нож, как Херувим сидит рядом. «Не те времена, не те!» — думаю я, когда появляется Черт. Это раньше можно было сказать: пока бог спит — резвятся черти. Теперь не проспит ни тот, ни другой. В двадцатом веке души заметно подорожали. Того и гляди человек на луну заберется, того и гляди привенерится… Непристойно даже звучит. А сверху плевать всегда удобнее было. Гляди, угодишь и на лысину богу.

Что такое ад — я себе представляю. Котлы с горячей смолой и кающимися грешниками ничто в сравнении с пережитой войной. А вот, что такое рай — убей, не пойму.

— Так ты говоришь — это верх самого блаженства? — спрашиваю у Херувима.

— Воистину так, — подтверждает с пристрастием он, возведя руки лодочкой к бороденке.

— Шило! — хихикает Черт и елозит на табурете, как на шкуре ежа. — Он все треплет…

— А ты не мешай, — одергиваю его.

— Рай — это вечно зеленый сад, — гнусавит святой. — На деревьях яблоки слаще меда…

— А березы там есть? — спрашиваю его. — Наши русские березы?

Херувим блаженно щурит глаза, разглаживает костлявой рукой бороденку, делает вид, что не слышит. А для меня рай не рай без есенинской белой березы.

— Повсюду певчие птицы. В лугах пасутся олени. Там лань и лев не обидят друг друга, как два голубка на земле…

«Жирная и ленивая птица, — говорю я себе, — от воробья и то больше пользы. Сады очищает от нечисти».

— В озерах плавают золотые карпы…

— Ну, а жрать-то их можно? — срываюсь я.

— Шило! — хохочет Черт в сторону Херувима. — Как быть?

Херувим не удостаивает Черта вниманием. Решил крепко сидеть на своем колченогом Пегасе:

— В садах и парках божественная музыка…

— Предположим, мне все равно, какая она. А вот Агнессе — ей твист подавай, да так, чтоб в ритме музыки тело само изгибалось, чтоб ноги не знали покоя, чтоб хмель веселья ударил в виски…

Черт строит рожицу Херувиму и отбивает копытами дробь не хуже цыгана на мостовой:

— Шило! Не на того нарвался!

— Для каждого музыка будет та, что ему по душе.

— Как в итальянских соборах после моления — танцы под джаз?

— Воля Всевышнего, — соглашается Херувим.

— Пусть будет так, — соглашаюсь и я. — Но вот что скажи: в вашем раю все равны? Один над другим не стоит ни с палкой, ни с проповедью?

— Воистину так!

— А бог?

— Все мы его рабы.

— Рабы таки! И вот никак не пойму: прожил мой дед девяносто годочков. В церковь ходил аккуратно. Спину гнул на помещика и умер, не выпуская из рук соху. Бабке хозяйский бык живот пропорол рогами, когда ей пошел тридцатый годок. Первенец их от недоедания богу душу отдал грудным младенцем. Все достойны, чтоб быть в раю? Так или нет?

— Так, так, — отерев с лица мелкий пот, давится Херувим.

— И как же им там. Младенец и по земле ходить не обучен, бабка в самом бабьем соку, дед спину не разогнет. Как же они там живут? Выходит, один по-прежнему пеленки марает, бабка на молодых служителей бога посматривает, а дед из лыка лапти плетет?!

Черт в восторге, трясется от коликов в животе:

— Схлопотал! — кричит Херувиму.

Ставленник божий смущен, а я не унимаюсь:

— Не лучше ль парнем попасть было в рай? Зачем ждать, когда песок из тебя посыплется?

— Каждый должен свершить дела божии на земле.

— И тот, кто сбросил бомбу на Хиросиму? Отвечай!

— Господь всех неправедных покарает.

— Так что же твой ясновидец его в пеленках не удавил? Не лучше ль с чертом вприсядку, чем с богом в обнимку?!

Услышав такое, Черт к самому уху:

— Пиши о женщинах, о вине, о страшной измене и ревности. Пиши душещипательные романы… Читателей гарантирую.

— А что скажет Роткадер? — спрашиваю его и смеюсь про себя.

— Кто, кто?

Притворно вздыхаю и морщусь:

— Ты же оборотень, вот и читай с заду на перед.

— Редактор?! — спохватывается Черт.

— Он самый!

— Так он же твой друг!

— Тем более!

— Это не моя номенклатура, — вздыхает Черт. — Над ним старейший наш трудится.

— Получается? — спрашиваю ехидно.

— Надежд не теряет. В поте лица работает… Орешек крепкий достался.

— А меня, значит, за дурака считаете?! — почти кричу я. — Так язва вам в душу!

Взглянул налево, взглянул направо — ни Черта, ни Херувима.

Доедаю сосиски, киваю милой Агнессе, иду дописывать рассказ. Как-то примет меня редактор? Да, вроде, должен принять. Надеюсь, его не сразил лукавый…»

Ершов посмотрел в зал, улыбнулся. И тут же аплодисменты: долгие, громкие. Он сел, встал и снова сел.

— Бокалы! Бокалы прошу наполнить! — провозгласил ведущий.

В этот вечер и Ксения Петровна пела с каким-то особым душевным подъемом. Пела для всех, но мысли весь вечер были обращены к Ершову. Жаль, что им к концу огонька подали машину и развезли по домам. Она побродила бы по улицам города, помечтала.