Море в ладонях - [129]

— Но выслушайте меня…

— Вы загримировались?

— Наполовину.

— Тогда чего ждете?! — почти возмутился он. — Все, Ксения Петровна, все! Удачи вам в сегодняшнем концерте!

— Да, да, — тихо сказала она и положила трубку.

Ершов и сам удивился той храбрости, которая вдруг пробудилась в нем. Он не просил, он требовал…

Марина пришла пораньше, знала, что надо помочь хозяевам дома. С Катюшей они сдружились давно, сумели друг другу понравиться. Теперь Катюша могла заняться Сашкой, включить телевизор. Трансляция концерта уже началась. В декольтированном платье, плотно облегающем фигуру, Ксения Петровна показалась Ершову не только красивой, но он бы добавил: излишне эффектной. А эффектное всегда и во всем его настораживало, мешало восприятию существа самого человека, предмета, явления.

Недавно, будучи в Солнечногорске, после читательской конференции он решил побывать в театре, послушать актрису в новой роли, чтоб убедиться, так ли она хороша, как твердили об этом театральные завсегдатаи, ценители искусства.

У входа в театр толпились те, кто еще надеялся приобрести билеты с рук. Его проводили в служебную ложу, где он оказался один со своими мыслями и театром. Он осмотрел партер и ярусы. Они были заполнены празднично разодетым людом. С первого ряда две хорошенькие женщины, почти не скрывая своего любопытства, присматривались к нему, о чем-то переговаривались. Он отодвинул кресло в угол ложи за плюшевую портьеру. Ему не хотелось, чтобы Ксения Петровна знала, что он на премьере.

Свет погас. Не в полный накал загорелись прожекторы, озарив бледной голубизной сцену и декорации. Певуче и мягко о себе заявили скрипки и флейты. Им отозвались виолончели, кларнеты, басы. Мелодия ширилась, нарастала. По мере звучания оркестра нарастал и накал прожекторных ламп. Озаряя сказочный берег моря, далекие дикие скалы, всходило яркое солнце. Музыка великого композитора с первых же нот заворожила. Она была то широкая и волнующая, как море, то печальная и скорбная, как угасающая звезда. Потом словно пахнуло порывом жаркого ветра… И было нетрудно себе представить и шелест прибоя, и грохот волн о скалистые берега… Трудно было представить другое, а именно: что за стенами этого огромного театра была в разгаре сибирская зима. Музыка околдовала зрителей. Свет сцены таинственно озарял их лица.

И вот, Ершов даже не уловил когда, в мелодию оркестра чистым и звучным колоратурным сопрано вплелась ария героини. Вплелась седьмым цветом радуги, без которого явление природы было бы неполным, некрасочным, не столь волнующим. Простота и искренность исполнения отключили Ершова от мира настолько, что уже к концу первой картины не было для него никого, кроме страдающей женщины. Не было рампы, сцены и декораций. Всю эту условность затмила человеческая судьба. В момент предельных страданий героини он с такой силой сжал подлокотники кресла, что пальцы его онемели от боли, а горло сдавили спазмы. Кровь жаркой волной прилила к вискам… Он любил и страдал вместе с актрисой, потому что страдала она неподдельно, как можно страдать только в жизни…

Смолкли басы и альты. Жгучей слезой уронила последнюю ноту скрипка. Арфа рассыпала горсть хрусталя…

Ершов очнулся от взрыва аплодисментов. Ему стало совсем не смешно, что казалось смешным до этого. Раньше он презирал людей, донимавших актеров своим вниманием. Не собирался влюбляться подобным путем в кого бы там ни было, но почувствовал вдруг неодолимое желание пройти за кулисы, благодарно пожать актрисе руку.

В антракте он поднялся в буфет, выпил стакан лимонада, а когда возвратился в ложу, то обнаружил тех самых хорошеньких женщин, которые были до этого в первом ряду партера. На их прежних местах сидел какой-то лысый мужчина с полной, как он сам, женщиной.

— Простите, мы не ваше заняли место? — щебетнула брюнетка.

— Нет, нет! Пожалуйста! — ответил он без всякого интереса, опускаясь в свое кресло с затененной стороны возле портьеры.

Брюнетка бросала восхищенные взгляды то вниз, в оркестр, где, по всей вероятности, среди музыкантов у нее был дружок, то через плечо своей подруги косила взглядом в сторону Ершова. Они вполголоса, но чтобы он слышал, говорили о театре и об актерах.

— Да, в этой, роли Помяловская хороша, — сказала блондинка. — Удивительно идет в гору.

— Сазонов тоже сегодня в ударе. С Бубенцовой у него получается хуже. Он заглушает ее…

Они болтали еще о чем-то, а ему хотелось конца антракта. Ему надоела театральная осведомленность этих щебечущих женщин. На пару минут в ложу зашел директор театра Заречный. Сегодня в спектакле он не участвовал. Обе дамы любезно раскланялись с ним.

— Как устроился, Виктор Николаевич? — спросил Заречный.

— Спасибо! Лучше и не придумать.

— Вы познакомились? Нет? Жена нашего дирижера… А это, — Заречный погрозил пальцем в сторону блондинки, — дезертир. Была у нас завлитчастью, теперь директор Дома культуры химкомбината… Вымогатель на шефские концерты… А впрочем, довольно милая женщина.

После столь «громких рекомендаций» милые дамы решили, что имеют полное право на повышенный интерес к себе.

Вспыхнула рампа, поднялся занавес, тихо, в размеренном, медленном такте зазвучал оркестр… И вот вам, пожалуйста: